— Ну, теперь другую! — сказал он.
— Уговор дороже денег, — скучно сказал разносчик.
Дедушка Никита Васильевич вытащил вторую горсть ещё искуснее: эта кучка орехов была шире и выше первой. Разносчик даже плюнул и махнул рукой.
Дедушка отсыпал девчонкам ещё понемногу орехов, а остальные понёс в дом, сказав:
— Это я Грунечке!
Так он называл мою мать.
Жаворонки
Моя мать родилась двадцать второго марта, в день весеннего равноденствия. В булочных в этот день продавались испечённые из теста жаворонки, и дома говорили: «Сегодня жаворонки прилетели». Я думала, что это говорят не про настоящих жаворонков: куда же им прилетать зимой?
Дедушка Никита Васильевич пришёл раз в день маминого рождения и сказал, что мы пойдём с ним за город встречать весну. Меня тепло одели, завязали голову колючим шерстяным платком, и мы отправились.
Сначала мы сели на конку. Трамваев тогда ещё не было. Вагон конки тянули запряжённые в него лошади, вагон тихо катился по рельсам и поскрипывал на поворотах. Было утро, и с нами ехали женщины из деревни с корзинами на базар. Дедушка спросил одну из них:
— Ну как жаворонки? Прилетели?
— Как же, как же! — ответила женщина. — Поют!
Конка остановилась, и дедушка сказал, что дальше она не пойдёт. Мы вышли, повернули за угол дома, и перед нами открылось блестевшее на солнце белое поле. На снегу грядкой лежала потемневшая дорога.
Дедушка Никита Васильевич взял меня за руку и повёл к дороге прямо по снегу. Снег был мягкий, неглубокий. На нём позади нас оставались следы, большие, широкие, и маленькие, мелкие следочки. Дедушка, большой, в жёлтом полушубке, шёл, подняв голову, и глубоко дышал. Снизу мне были видны борода его и крупный нос с широким изгибом ноздрей, розовые широкие скулы и нависшие над глазами густые с сединой брови.
— Дыши, дыши носом! — говорит он мне. — Тяни воздух глубже.
Я тяну носом, и воздух, кажется мне, пахнет, как летом, травой и цветами.
По дороге легче идти: она плешая, бурая. Всюду торчат соломинки, валяются клочки сена. Солнце светит ярко. В вышине над снежным нолем чисто и легко звенит голос маленькой птички.
— Дедушка, это кто поёт?
— Жаворонки прилетели, вот и поют, — отвечает дедушка.
— А почему они зимой прилетели?
— Они весну принесли. Теперь зиме конец! Теперь весна настанет.
— А как она настанет?
— День прибавится, вот как!
— А как он прибавится?
— От ночи займёт. Нынче равноденствие: день и ночь сегодня равны. А завтра день будет больше, а ночь укоротится. Солнце засветит жарче, снег растает, трава пойдёт.
— Весь снег завтра растает?
— Не весь сразу, а помаленьку. День-то прибавляется всего лишь на воробьиный скок.
— А какой это скок?
— Видела, как воробьи скачут? Сколько прыгнет — это и есть «скок». Так день за днём подойдёт весна, заиграют овражки, и придётся мне, видно, ещё раз до весны дожить.
— Почему ещё раз?
— А может, больше и не доживёшь. Жизни уж много миновалось. Видишь, борода седая.
— Ты, дедушка, поживи ещё.
— Это уж как придётся. Я не отказываюсь.
Он берёт из маленькой табакерки щепотку табаку, нюхает и, зажмурясь, чихает… Потом долго прислушивается к пению смелой птички, прилетевшей среди зимы с новой весной.
Звонкая песня жаворонка кругами поднимается выше и выше в небо. А птички не видно! Голова у меня покрыта шерстяным платком, связанным матерью. Я верчу головой направо и налево, платок отдувается и сползает на затылок. Дедушка этого не видит. Я свободно поднимаю голову и вижу, как высоко надо мной в голубом чистом воздухе трепещет и уносится с песней вверх маленькая птичка.
— Я бы до ста лет жил! — говорит дедушка Никита Васильевич. — Да здоровье у меня попорчено. У нас, на бахромной фабрике, пыль, бывало, летит густо. Оттого у бабушки твоей Меланьи Михайловны здоровья-то вовсе нет. Глотаешь эту пыль, глотаешь, а выдыхнуть и время не найдёшь. По полям-то я только на старости лет стал похаживать, раньше часу времени не было…
— Почему?
— Кто работает, тому гулять недосуг, — отвечает дедушка.
— Микитин заругает?
— Ясно, что Микитин. — Дедушка Никита Васильевич смеётся.
Я уже знаю, что Микитин — хозяин фабрики, где служит мой отец — может заругать, рассчитать и выгнать рабочего с семьёй… Тут дедушка замечает, что голова у меня открыта.
— Эх, ты! — говорит он. — Накройся платком, не студи голову. Головой-то ещё жить понадобится. У нас все в роду с головами, хоть отца, хоть мать возьми. Или деда с бабкой. — И, тихо ступая по дороге большими ногами, обутыми в валенки, подшитые кожей, рассказывает про деда и бабушку, про своё детство в деревне, когда они были крепостными: — Сестра Авдотья, твоего папани мать, со мною же на бахромной фабрике работала. Когда нам волю дали, нас дядя из деревни в Москву взял. А до того мы были крепостные.