— Ты… ты даже не знаешь, какая ты, — сказал Гусейн растроганно. — Спроси у Джамили, у Али. Они дети. Они еще не умеют льстить…
Сидрат наконец очнулась.
— Ну хватит меня хвалить, — сказала она строго. — Знаешь, что я придумала. Сегодня выходной. Пойдем с детьми в горы. Когда у меня случалась радость… или горе, — добавила она тихо, — я всегда ходила в горы и делилась с ними.
— Конечно, пойдем, — поддержал Гусейн. — Дети… гулять, — крикнул он во двор.
…На склоне горы сидели Гусейн и Сидрат. А внизу журчала река, шумело ветками старое ореховое дерево, как бархат, переливался луг. И на этом лугу Али и Джамиля собирали цветы.
Желто-зеленый лист оторвался от дерева и долго, не падая, плавал в воздухе. Солнце было ласковым, а небо прозрачным: ни тучки, ни облачка. Стояли погожие дни золотой осени.
— Золотая осень, — тихо сказала Сидрат.
— Я и не знал, что осень такая красивая, — откликнулся Гусейн.
— И я. Я всегда любила весну. А оказывается, самое лучшее время — осень. Почему?
— Зерно дает ростки весной — колос созревает осенью. Мечты зарождаются весной, а исполняются осенью. Может быть, поэтому, — тихо отвечал Гусейн.
Сидрат протянула руку, потрогала ладонью камень: он был теплым. И ей показалось, что скалы совсем не угрюмые и не холодные. Они, как и солнце, излучают тепло.
И вдруг она почувствовала, как в ней поднимается что-то огромное и уже не вмещается в сердце. И тогда она встала, чтобы отдать это горам и небу, и чтобы увидеть сразу весь мир, лежащий перед ней, и чтобы он увидел ее.
Впереди, освещенный солнцем, переливался луг. Там горянка, нагнувшись, взмахивала серпом. Косила траву. А рядом горец собирал ее в скирды. А на берегу речки мать кормила ребенка. Она расстегнула пуговицу, и на грудь ее, тугую и смуглую, ребенок положил свою пухлую руку. И вдруг он отпустил грудь и улыбнулся с закрытыми глазами. Улыбнулся солнцу, которое грело его веки, воздуху, который струился вокруг и нежно обтекал его. Ребенок вырастет. Он будет улыбаться людям и деревьям. Но что может быть прекраснее этой неосознанной улыбки с закрытыми глазами. Улыбки никому и ни для кого. Улыбки во славу жизни. И в уголках его губ застыла белая пена материнского молока. Два белых облачка медленно плыли по небу и остановились над ним. А подальше другие облака. Они стелются по земле. Это отары овец. И ветер доносит оттуда нежный звук пастушьей свирели…
— Нет, это не сон, — вдруг сказал Гусейн, как бы отвечая своим мыслям. — Это просто жизнь. — И словно в подтверждение его слов на скалу, запыхавшись, взбежали Джамиля и Али.
— Правда, у меня букет лучше? — сказала Джамиля, протягивая Сидрат цветы.
— Нет, у меня. У меня больше, — запротестовал Али и тоже протянул Сидрат пучок луговых цветов.
— У обоих красивые, — сказала Сидрат примирительно.
— Ты папе отдай, а я тете Шидлат, — проговорила Джамиля, отталкивая Али.
— Ты сама — папе, а я тете Сидрат, — возразил Али.
— Ну хорошо, — улыбнулся Гусейн. — Отдайте оба тете Сидрат. Я не обижусь.
— Мы и тебе нарвем, папа, — пообещали дети.
Сидрат смотрела им вслед, а когда они скрылись за выступом скалы и осталось только солнце, да горы, да верхушки орехового дерева под ними, она положила полуседую голову на грудь Гусейна. «Спасибо тебе, осень. Счастье, которое не могла дать весна, дала мне ты».
А внизу, журча, бежала река и деловито мыла камешки. Бежала, как вчера и как сто лет назад. Бежала, как и тогда, когда Сидрат была маленькой и приходила сюда с Зулхишат полоскать белье…
Вот и все, горная река. Я поведала тебе историю одной жизни, только одной судьбы. Я знаю, ты спешишь к морю. Твой путь далек. Ты будешь бежать мимо нависших скал, где гнездятся лишь орлы, мимо заливных лугов, где сытые отары будут жадно пить твою студеную воду, мимо городов и мимо аулов.
И женщинам, что с кувшинами придут к тебе, и детям, что поднимут брызги над твоей волной, и мужчинам, что после дня страды окунут в твою воду тяжелые руки, — всем им передай эту повесть, повесть о женщине из моего аула…