Этим откровенным признанием Бибикова сказано было многое.
— Андрей, — тревожно шелестели слова Ольги, — три года я была не только агрономом, но и твоим секретарем, а теперь и женой...
— Я нашел всему этому одно имя — Береги-ня...
— Спасибо, солнце мое, тебе за это слово. Как Берегиня я и хочу тебя предупредить: самый опасный твой враг — это полковник Чалов.
— Оля?..
— Андрей, послушайся моего сердца...
Да, сердце матери, сердце безумно любящей женщины — вещун. Примечено это тысячелетиями любви. Примечено это невыносимой вековой болью женских сердец.
Полковник Чалов, возглавлявший жандармскую службу Архангельской губернии, куда ссылалась треть «самых опасных людей» империи, всегда был для Журавского, постоянно окруженного плотным кольцом политссыльных, опасным врагом. Еще шесть лет назад, на второй день после памятной лекции, организованной Шидловским, он доверительно положил на стол камергера Сосновского листок плотной бумаги с машинописным текстом.
— Что это, полковник? — приветливо улыбнулся губернатор.
— Извольте прочесть изложенное здесь кредо вчерашнего «сказочника», ваше превосходительство.
— Так-с, — достал пенсне камергер. — «К чему должно стремиться человечество и я, как частица его», — читал он вслух. — «1. К переоценке и возвышению школы и воспитания. 2. К уничтожению частной собственности. 3. К всеобщему разоружению. 4. К общечеловеческой свободе и равноправию на основе учения социализма.
Социализм — это высшие, справедливые идеалы человечества, осуществление которых может только оздоровить наше общество, отсечь корни паразитизма, восславив труд, как равные условия развития личности. Только труд, без классовых и сословных различий, может быть мерилом человеческого достоинства...» — Сосновский поднял удивленные глаза. — Откуда это, полковник?
— Из опуса Журавского «Кумирня науки», рукопись которого имела хождение средь студентов. Как говорится, опасная мысль рождает опасное преступление.
— Ваша правда, полковник, — согласился тогда камергер с Чаловым, — ваша правда... и вы ее от меня не прячьте, — оставил он первый донос на Журавского у себя.
С тех пор редко, но умело подкладывая подобные машинописные копии «крамолы» Журавского на стол губернатору, Чалов всегда оставался в тени.
И вот эта тень, казалось такая надежная, исчезла: изгнали из губернии камергера Сосновского, скоропостижно умер начальник Казенной палаты Ушаков. Новый же губернатор с какой-то сатанинской злостью сдернул призрачную кисею с преступных дел «троицы». Правда, его, полковника Чалова, Бибиков пока публично не изобличал, но ни самого Сосновского, ни сосновцев — Ушакова, Керцелли, Садовского — губернатор не пощадил, навечно впечатав их дела и имена в свою только что изданную книгу «Архангельская губерния: ее богатства и нужды». Однако то, что Бибиков обошел Чалова, не причислив открыто к всесильной когда-то «троице», опытнейшего Чалова мало утешало. Не причислил потому, что Чалов, потакая и прикрывая Сосновского с Ушаковым, сам руку в казну не запускал. Но основания для опасений за свою репутацию у него были серьезные, тем более теперь, после падения Сосновского. Раньше аферу Тафтина можно было превратить в веселый салонный анекдот: вот-де пример обожествления государя — даже похожим на его образ несут со всей тундры в подарок пушнину! Если у слушателей и вырвется слово «мошенничество», то можно мило улыбнуться и возразить: «Мошенничество? Помилуйте, установленный государем рубль с самоедской души исправно поступает в казну».
Но так отшутиться можно было при Сосновском и без Журавского... Теперь же, когда Бибиков так благоволит к Журавскому, «пушное дело» Тафтина стало смертельно опасным. Особенно опасным, если учесть... что «Дарственная» и «царский» портрет Тафтина на станции, а Калмыков с Прыгиным выведали тайные пути сбыта «царского ясака», выведали и то, что Чалов получает не былую, труднодоказуемую треть, а две трети стоимости всей собираемой лжецарем пушнины. За такие дела, да там, где редкая царская милость не дошла до его верноподданных, государь по головке не погладит.
«Не казнь страшна, но ее ожидание», — размышлял который уже день полковник, выслушав рассказ ненца-переводчика о пожаре в чуме. Толмач этот давно уже был чаловским оком в пушных делах Тафтина. Передавал он и иные сведения в жандармерию. Как всякий кочевник, знающий в «лицо» каждого оленя даже в тысячеголовом стаде, Толмач — под такой кличкой он числился в жандармерии — был наделен исключительной зрительной памятью.