— Благодарю, Владимир Владимирович, — взглянул на хозяина квартиры Тимирязев. Заленский, все так же загадочно улыбаясь, хмыкнул в ответ на благодарность и, обойдя Андрея, уселся у него за спиной.
— Любопытно, весьма любопытно, Андрей... Владимирович, хотя зернышко зарыто в ворох половы. — Тимирязев тонкими чуткими пальцами отбивал такт по картону папки. — Альтруизм — это высшая субстанция человеческих отношений, а вы наделяете альтруизмом растения. И еще: вашей рукой по этим страницам водил не хладнокровный разум ученого, а пылкие эмоции одаренного юноши. Следует заметить: весьма одаренного... Признаюсь: если бы моему чтению не предшествовали комментарии Владимира Владимировича, вряд ли хватило бы моего терпения перевернуть последнюю страницу... — Тимирязев говорил медленно и всматривался в лицо Андрея. — Однако надо признаться и в обратном: я был вознагражден за свое терпение. На основе найденной вами закономерности, что не орган породил функцию, а функция создала орган, вы приходите к единственно правильному выводу: качественно новые наследственные признаки можно в растении закрепить и с их помощью вывести новые, нужные человечеству разновидности. Если вы, Андрей Владимирович, не потеряете ни одного камушка из этого своего фундамента — вы можете стать революционером в науке. Однако бить по этому фундаменту будут крупными снарядами: «шарлатан», «дилетант», «авантюрист от науки».
— Я готов ринуться навстречу этим снарядам, — не выдержал Журавский.
— На одной готовности не устоять, — мягкой улыбкой остановил его Тимирязев. — Нужно изо дня в день крепить свой фундамент новизной мысли и четкостью ее формулировки. И факты, факты, факты! Враг не станет очищать зерно от половы, постарается не заметить его, раздув мякину в гигантское словесное облако, — легонько, любовно похлопал Климент Аркадьевич по рукописи Журавского. — Я же рекомендую ее к печати только за одно это зернышко: функция создает орган! А теперь, юный друг, расскажите-ка нам, что вас погнало в Печорский край и, главное, что вы там увидели нового, «антинаучного»?
— Поехал я на Тиман с единственной целью — научиться, подобно Чернышеву, глядеть в глубь геологических эпох, без знания которых биогеограф... студент-биогеограф, — смущенно поправился Андрей, — будет блуждать в потемках.
— Похвально, похвально, — подбодрил Тимирязев.
— Но увидел я там столько неожиданного, «антинаучного», что никак не могу уложить в систему...
Ученые ни разу не перебили Журавского во время его восторженного рассказа, оказавшегося не столь уж четким и кратким.
— Да, друг вы наш, прелюбопытно, прелюбопытно... — Тимирязев машинально поднялся со стула и задумчиво заходил по комнате. Заленский тоже молчал, по-стариковски нахохлившись в своем кресле.
— Никаких советов давать я вам, Андрей Владимирович, не буду — не знаю я нашего Севера. Скажу одно: были вы в краю удивительного творения природы. — Тимирязев замедлил шаг, потом остановился совсем и вдруг резко обернулся к Журавскому: — Что вы думаете насчет специфики действия полярного света на сказочно быстрое развитие луговых трав? А?
— Я как-то не связал все это воедино, — медленно начал Андрей...
— Не является ли переувлажненность северных земель, которую считают бедствием, — национальным богатством? — ставил вопросы Климент Аркадьевич. — После страшной засухи девяносто первого года я, можно сказать, по русскому принципу: не гремит, так не крестимся — занялся изучением функций зеленого листа при разных водных режимах. Прелюбопытные открылись явления. Ежели исходить из вашей формулы: функции создают орган, у северных растений под воздействием полярного света и обилия влаги органы должны были бы претерпеть изменения, не так ли, Андрей Владимирович? Займитесь этими вопросами, займитесь, мой дорогой...
Андрей, выйдя из квартиры Владимира Владимировича, долго бродил по осеннему Петербургу, повторяя слова Тимирязева: «Вы были в краю удивительного творения природы».
«Как верно подмечено и точно сказано, — вспоминал Андрей. — Простейшие морские водоросли породили на суше лишайники, мхи, хвощи, плауны, пушицу, травы, деревья, но на это ушли миллионы лет. На Печоре же, — вспоминал он, — все это проплыло передо мной за неделю. Когда пароход медленно втягивался в Печорскую губу, было голое, первозданное, безмолвное побережье Ледовитого океана, устланное водорослями, поросшее мхом. В устье Печоры над пепельной пушицей раскинули зонтики карликовые березки, проглядывали головки цветущих трав, пока еще робких. Пароходик «Печора» верста за верстой двигался к югу строго по меридиану из Заполярья в Приполярье. Еще за две сотни верст до Полярного круга по берегам реки стеной встал кустарник, замаячили одинокие ели. Выше Белой Щельи ели грудились в стайки, лесом щетинились на горизонте. В поселке Климовка, на линии Полярного круга, шел в трубку ячмень, буйствовали в цветении травы, гудели над коврами клевера шмели... В полсотне верст южнее Климовки на берега Мати-Печоры уже сбежались хороводы настоящих русских берез, в отбеленных морозами сарафанах, в ярко-зеленых шалях». Андрей мысленно перенесся в Печорский край, где травы скрывали его с головой, когда, ошеломленный увиденным, сбегал он на остановках с парохода на берег. Он не замечал петербургской темноты: над ним светило незакатное солнце, синело бездонное небо, плыли в хороводе девушки с милым лицом Веры Рогачевой...