— Андрей-Володь, при-ез-жай, при-ез-жа-а-а-ай...
Журавскому было жаль по-детски наивного Хасовако до слез, хотя болезненная страсть старшинки к алкоголю перепутала все его планы. Иван Хасовако должен был доставить его после завершения маршрута к морскому пароходу в Кую, до которой оставалось еще верст пятьсот. Хасовако, пожалуй, переживал свою вину перед Журавским более тяжело, чем потерю оленей, — таковы уж были вековые традиции полярных кочевников. Этим утром он пытался отдать Андрею последних оленей, винтовку, патроны, чтобы вернуть часть платы, полученной им с Журавского в самом начале пути — в волостном Пустозерске.
— Иван, — обнял его за плечи Журавский, — в свои нарты ты впрягал десятка три оленей. Я буду рад, если ты на восьмерке выберешься отсюда живым. Оставь себе и винтовку — это мой подарок тебе, а подарки назад не берут...
Вот и ехал теперь Иван Хасовако по берегу, до краев переполненный ужасной виной и безмерной благодарностью.
Маленький пароходик «Печора» с машинешкой в двадцать пыхтящих сил встретился им в тот же день, как выплыли они на трехверстную ширь печорских вод. Капитаном на суденышке был все тот же балагур Алешка Бурмантов, еле признавший Журавского после «оленьей жизни» в тундре.
— Ты, студент, однако, стал бо́льшим самоедом, чем они сами! — шутил он, помогая Андрею подняться на палубу из зацепленной багром лодки. — Никифор, прыгай сам — ты не короче багра и такой жо звонкой! Лодку приспусти на бечеве, пускай за моим лаптем покачается. Куда, Андрей Владимирович, путь держим?
— В Кую мне надо, Алексей Алексеевич. К морскому бы рейсу не опоздать. Довезете?
— Э, паря, «Сергию Витте» от нас не убежать. Только сейчас мы шлепаем в Усть-Цильму. Хошь, прокачу до исправниковой дочки? — лукаво подмигнул Бурмантов, вспомнив прошлогодний отъезд Андрея вместе с Верой Рогачевой, их совместные прогулки по берегу во время стоянок.
— А не опоздаем к «Витте»? — заколебался Журавский, сдерживая радость от скорой побывки в Усть-Цильме, свидания с обаятельной Верочкой, писавшей ему нежные письма всю зиму.
— Сутки до Усть-Цильмы, сутки там, — загибал пальцы Бурмантов, — двое суток вниз по Мати-Печоре — и ты на «Сергие Витте». Я позавчера отчалил от его борта. «Витте» будет грузиться в Куе десять дней. Вот и Петр Платыч может это засвидетельствовать. — Бурмантов указал полупоклоном в сторону грузного, крупного человека, молча наблюдавшего за погрузкой Журавского с Никифором.
— Свидетельствую, — склонил массивную, большелобую голову Петр Платович. На нем был новый хорошо сшитый, дорогой форменный костюм губернского чиновника. Брюки были заправлены в добротные яловые сапоги на толстой подметке. При поклоне он каким-то неуловимым царственным жестом склонил голову. Это в первую очередь и врезалось в память Журавскому.
«Царь, вылитый Александр Третий! — удивился Андрей. — Надо же природе так точно повторить царский образ!»
Чиновник давно знал о своем сходстве с покойным царем, забавлял этим друзей и тешился мнимым величием при подобных встречах с незнакомцами.
— Тафтин Петр Платович, — назвался он Андрею, не сделав ни шага в его сторону. Журавский, бывший значительно моложе, быстро подошел и представился, спросив:
— С кем по должности имею честь быть знакомым?
— Чиновник по самоедским делам Архангельской губернии, уполномочен мезенским съездом. До того ведал делами ижемских крестьян...
— Андрей Владимирович, — тронул капитан за рукав малицы Журавского, — мне надо знать: с нами аль тут дождетесь?
— С вами, с вами, Алексей Алексеевич. Я уплачу за все...
— Полный вперед! — крутнулся Бурмантов на каблуках. — В моей каюте переоденься! — крикнул он Андрею.
Журавский извинился перед Тафтиным, что покидает его, попросив разрешения побеседовать с чиновником по делам кочевников, как только приведет себя в надлежащий вид и уплатит Бурмантову деньги.
— Охотно, охотно с вами побеседую, — милостиво согласился тот. — Прошу пожаловать в мою каюту.
Тафтину было пятьдесят лет. Половину из них он учился в гимназии и в сельскохозяйственном институте в Москве. Вторую половину он служил в разных уездах Архангельской губернии, последние же десять лет — чиновником по крестьянским делам Ижемского участка, к которому были приписаны усинские рода кочевников. Жил все эти десять лет в Ижме Тафтин один, хотя, по слухам, имел в Архангельске семью. Много противоречивых слухов ходило не только о семье образованного чиновника: имея тесные контакты с политическими ссыльными, сочувствуя и помогая им, он не скрывал дружбы и с начальником Архангельского жандармского управления полковником Чаловым.