С вешними печорскими водами Андрей планировал спуститься в океан с двумя целями: проследить по береговым обнажениям своеобразные террасы-ступеньки, образованные отступающим Ледовитым океаном, и собрать растения и насекомых, заселивших сушу вслед скатывающимся водам. Далее, по заданию Чернышева они должны были исследовать геологию прибрежных островов от Печорской губы до побережья пролива Югорский Шар, где Нансен, как и Антипов, нашел силурийские отложения. От Югорского Шара Журавский намеревался проехать на оленях через хребет Пай-Хой к Вашуткиным озерам, где закончился их прошлогодний маршрут.
Андрею и Михаилу предстояло в этом году проехать, проплыть и пройти пешком шесть тысяч неимоверно трудных верст по бездорожью, по порожистым рекам и ручьям, по безлюдью.
Весна торопила, и в Архангельске Журавский со Шпарбергом задержались ровно столько, сколько нужно было на устройство Веры, короткое свидание Михаила с Лидой и перегрузку экспедиционного багажа из вагона на подводы до Пинеги.
— Летим мы словно на крыльях! — радовался Андрей быстрому бегу коней по наезженной дороге в торговое село. — Нам бы только застать на ярмарке печорцев — с ними мы быстро попадем к тестю в объятия и на блины к Наталье Викентьевне. Удачное начало пути! Два года назад тащился я тут больше месяца: грязь, слякоть, болота, брань измученных ямщиков. Но... не без пользы: недалеко отсюда я нашел явные следы морского берега!
Задумчивый Шпарберг покачал головой, потом спросил:
— А не помешался ли ты на идее отступания Ледовитого океана? — Спросил полушутливо, так, чтобы не обидеть Андрея. — Уж очень все это необычно: Белое море соединялось с Балтийским!
— Соединялось! Но климат тут был суше, чем в Предуралье...
— Погоди, Андрей, — приподнял руку Шпарберг, боясь, что увлеченный полемикой брат не даст ему спросить главное, — как к твоей гипотезе отнеслись Шокальский и патриарх географической науки Семенов? Что сказали они? Как они на это смотрят?
— А так: Юлий Михайлович Шокальский, когда привел меня к нему в кабинет Чернышев, выложил предо мной энциклопедию Элизе Реклю, новейшие публикации океанографов Эрмана, Миддендорфа, Врангеля и сказал: «Они не против вас, молодой человек. Но они наблюдали за океаном, а вы за сушей. Чтобы ваша гипотеза стала теорией, постарайтесь, изучив их труды, найти тысячи свидетельств отступания океана по всему побережью».
— Следовательно, он верит тебе?
— Не мне, а фактам.
— Это один черт — факты доставил ты.
— Меня, Миша, удивило другое: ученый настолько серьезно отнесся к гипотезе студента, что вновь перерыл изыскания океанографов о колебаниях уровня Ледовитого океана. Сам ведь он занимается льдами. Вот это и есть наука. Неважно, кто выдвинул гипотезу, важны факты.
— А что сказал Петр Петрович Семенов? Как ты к нему смог попасть? — допытывался Шпарберг.
— К нему повел нас Юлий Михайлович. Петр Петрович принял дома. Принял как-то весело и в то же время серьезно. Он седой как лунь, а подвижный, бодрый. «Повторите-ка, юноша, — встретил он меня, — как вы отпарировали господам из Общества естествоиспытателей». Я растерялся и не знаю, что сказать, молчу как истукан. «Про барометр», — напомнил он. «Поток злобы, — говорю, — барометр силы нарождающейся идеи». Смеется прямо-таки по-детски. «А идея, — говорит, — действительно нова и дерзка». Мне, Миша, — продолжал рассказ Журавский, — ничего не пришлось ему излагать — он все знал, хотя ни разу не был на моих сообщениях. На прощание он сказал, что, когда собрал семьдесят тысяч насекомых Тянь-Шаня, встречали его не лучше. «Нет такой алхимии, которая из свинцовых инстинктов могла бы сделать золотое поведение. Запомните это и идите к своим открытиям», — напутствовал патриарх. Через неделю я был принят в члены Русского географического общества. Словно новые крылья дали мне Юлий Михайлович и Петр Петрович.
Резвые кони, пофыркивая от щекочущего ноздри весеннего воздуха, весело несли кошевки и седоков в распахивающиеся двинские просторы.
Пинега встретила их запахом превшего на весенних притайках конского навоза и оленьих шкур, разноголосым гомоном торговых рядов. На зимнего Николу и в языческую масленицу двинские, мезенские и печорские дары леса, тундры и рек встречались тут с фабричными изделиями Иваново-Вознесенска, Москвы и Питера. Мерилом стоимости были, конечно, деньги. Из рыб царствовала семга по шестнадцать — восемнадцать рублей за пуд; из пушнины — песцы, оцениваемые от пятнадцати до двадцати пяти рублей за шкурку. Палощельцы украсили ярмарку плетеными корзинками, умелые резчики с Мезени — игрушками, раскрашенными с такой яркой фантазией, какая и может родиться только в блеклых красках Севера.