— К черту «поларе»! Ко всем чертям Шренка и Гофмана! — заплясал у нодьи Журавский.
— Пошто шаманишь? Пошто пляс? — вскочил Никифор.
— Ель-Микиш, дорогой! — схватил и закружил его Андрей. — Все ясно! Все ясно!
— Што ясовей?! — поднялись остяки и, глядя на пляшущих друзей, развеселились тоже, невольно начали притопывать ногами...
В Обдорск, к стаду Семена Кожевина, Журавский с Никифором вернулись с большой коллекцией старинных предметов быта и культа полярных аборигенов, с очень важной для науки гипотезой о закономерностях распространения северной древесной растительности. Андрей понимал, что он близок к истине, но эту гипотезу надо было проверить в лесах Европейского Севера, надо было пройти по следам Шренка и Гофмана и обязательно отыскать корни их ошибок. «Геологические коллекции, добытые на русские деньги, они увезли в Германию, и там трудно найти концы, — размышлял Журавский, — но растительность на пути их шествия ежегодно возрождается. За семьдесят лет деревья там должны претерпеть видимые изменения. Гибнущих лесов здесь я не встретил, не должно быть их и там. Если мне удастся установить границу северных лесов и доказать медленное, но верное отступание тундры — это перевернет науку о Приполярье». «Ишь чего захотели, господин недоучка! — мысленно слышал он издевательские голоса. — Спасатель Севера! Мальчишка! Научный недоносок!»
— Будем собираться в Пустозерск, — объявил он по приезде Семену Кожевину.
— Страшно, Андрей Володимирыч: морозы, горы падали, безлюдье...
— Тогда продай нам упряжных оленей и оставайся на Оби.
— Че несешь-то? Как я тутока останусь?
— Тогда слушай меня внимательно: сибирская язва зимой не страшна, да и оленей погоним мы не тундрой, а кромкой лесов, по ягельникам. За Печорой, в Тиманской тундре, «сибирки» не было — там и будешь впредь пасти оленей... Мы с Никифором пойдем со стадом до Мезени.
— Господи, — обрадовался Семен, — так бы сразу и баял.
Пастухи-самоеды, пасшие стадо Семена вместе с двумя его сыновьями, идти через тундру, где вселился в оленей, губя их, злой дух, отказались. Журавский, снабдив их охотничьими припасами, упросил Семена рассчитаться с ними оленями, хотя Кожевин вообще расплачиваться за летне-осеннюю пастьбу и не думал, так как пастухи нарушали традиционный уговор, по которому все стадо должно быть ими доставлено в Пустозерск.
— Нельзя, Семен, наживаться на чужой беде, — выговаривал Андрей Кожевину. — Они не бросают тебя, а не идут на ту землю, где «злые духи покарали» все их племя.
— А как же мы?
— Я стану, Семен, пятым пастухом. Дойдем.
— Нас настигнут никольские, а опосля крещенские морозы... Надо ставить чум, готовить пищу, стеречь стадо...
— Никифор и твои сыновья — опытные оленеводы... Да и мы с тобой не старцы... Дойдем.
— Не дело, Семен, бросать самоед без олешка, — вступился Никифор. — Такой путь... Сякий беда могет быть...
Кожевин упорствовать не стал — действительно предстоял страшный путь через Урал, по тундре до Пустозерска.
Северная присказка, что упряжного оленя проверяй ездой, пастуха — едой, а друга — бедой, права: тысячеверстный переход с устья Оби на берега Печоры всех уравнял и потребовал всех сил и всей чуткости, на какую только способны люди и животные. На Севере, где жизнь охотника или оленевода зависит от выносливости и звериного чутья собак или оленей, отношения их совсем иные, чем у крестьянина с домашней скотиной и дворовым псом. Кочевник, олень, собака, сохраняющие друг другу жизнь, чувствуют это постоянно: днем, ночью, во сне, наяву; чувствуют это от рождения до самой смерти. Особо это чувство обострено между оленеводом и вожаками животных. В стаде оленей, в стае сторожевых или упряжных собак, среди ездовых быков или важенок всегда есть вожаки — головные олени или головные собаки, понимающие жесты и голос хозяина. Случись потерять на большом перегоне в упряжке собак или оленей вожака — гибель хозяину: упряжка будет бестолково кружиться на месте или кидаться из стороны в сторону. Своих вожаков животные избирают сами только им ведомым чутьем, и роль хозяина сводится тут к тому, чтобы приметить его и подчинить себе.
Вожаком среди пятерых людей, отправляющихся со стадом из Обдорска в Пустозерск, был признан Никифор. Журавский и сыновья хозяина стада шли рядовыми пастухами, Семен Кожевин принял на себя обязанности хозяйки чума. После выхода из Обдорска Никифор, вовсе перестав почитать Семена за хозяина стада, спросил Журавского:
— Где пойдем?
— Урал перевалим через Хара-Матолоу и по речке Кечпель выйдем на Усу, по прибрежным лесам прогоним оленей на устья Роговой и Адзьвы, а там свернем с Усы на речку Сандибей‑ю и в устье Шапкиной выйдем на Печору, — показал на карте Андрей.