— Ополоумели от дикости, от обмана, — брезгливо оттолкнул их ногой Тафтин. — Все им цари... В царскую казну платите! Пятьсот лет платите! — грозно, поспешно втолковывал он истину.
Журавский смотрел на помпезный мундир Тафтина, на его тяжелое, злобное лицо, на его яростные попытки заставить замолчать старшинок, оглядывал в недоумении Кириллова, странным образом оказавшегося рядом с чиновником...
«В казну ли идет теперь пушнина? — мелькнула внезапная догадка. — Мне же говорил колвинский священник, что пушной ясак якобы отменен мезенским съездом три года тому назад... Теперь вроде кочевников обязали платить чиновнику по рублю с души, да и то эти деньги Тафтин сам должен вносить в самоедский фонд. А если?.. Если весь пушной ясак Тафтин забирает себе?.. Три шкурки с самоедской души себе, а рубль в казну?! Не может быть! Это же... Почему они упорно величают его царем? — взглянул еще раз Андрей на старшинок в облезлых малицах, нечесаных, грязных, жалких. — Что они могут знать, если даже Тафтин выдает себя за посланника царя? А если за «самого»?! Как вывести его на чистую воду?»
— Господин Тафтин, — как можно спокойнее, но твердо спросил Журавский, — кому идет эта пушнина? Старшинки показывают на вас. Почему все кочевники называют вас царем?
— Верьте этой нечисти! — пробовал еще кричать Тафтин, однако голос его сорвался, лоб покрылся испариной... — Они...
— Все это я выясню в Архангельске, в Казенной палате, у губернатора! — Журавский повернулся к выходу, рванул низкую дверь и стремительно выбежал на чистый воздух. — Гони от этих живодеров! — приказал он Никифору, упав на нарты.
Обессиленно осел на лавку и грузный Тафтин.
— А ну, брысь из избы! — махнул повелительно рукой на старшинок и Ипатия Ефрем. — Брысь, говорено!
Когда в избе остались они вдвоем с Тафтиным, Кириллов подвинулся к нему:
— Ежели упустим... журавушку, то не торговый дом в Москве, а сума в тюрьме...
— Сам знаю! — огрызнулся Тафтин. — Кличь Пиль-Рыся...
Никифор, обычно спокойный и по-стариковски жалостливый к животным, на этот раз не щадил оленей, тыча хореем в их бешено прыгающие куцые зады. Журавский после неимоверного нервного напряжения обессиленно молчал, теперь уже не сомневаясь в преступлении Тафтина.
Меж тем природа готовилась к чему-то необычному, таинственному, чего Андрей, заполненный гнетущим чувством ненависти к оборотням и жалости к кочевникам, пока не воспринимал рассудком. Он очнулся тогда, когда Никифор соскочил с нарт и сказал одно слово: «Сполоки!»
За эту зиму Андрей не один раз видел игру сполохов — послов всемогущего Солнца, но не переставал восхищаться несказанным творением природы, каждый раз разным, неповторимым.
Вначале в небе появляются не сами послы, а их предвестники. Андрей завороженно смотрел, как из Ледовитого океана к небесному своду взвилось серебристо-блестящее покрывало, отливающее то изумрудным, то красноватым, то пурпурным светом. Захватив полнеба, оно вдруг свернулось в множество блестящих серебристых пучков и, мгновенно вспыхнув огненными языками, поднялось до самого зенита. Огромные языки пламени стали блекнуть, истаивать всеми цветами радуги и неожиданно замерли гигантскими мраморными колоннами. Минуты две колонны излучали неестественный льдистый свет, потом склонились в полупоклоне и рассыпались на мириады серебряных лучиков, источая тонкий переливчатый звон... Свет погас. В эти минуты не было ни тундры, ни неба — все потонуло в серебряном тумане. Исчезло ощущение времени и пространства... «Симфония безмолвия и бесконечности, — мелькнуло в возбужденном мозгу Андрея, — мгновение вечности. Творение Великого Художника — Природы».
Память подсказала строки Михаила Ломоносова:
Северное сияние исчезло так же внезапно, как и возникло. В воздухе слышался тоненький писк-свист...
— До чум, Андрей-Володь, нам не добежать, — вдруг заволновался Никифор. — Бежим те кусты, — начал поворачивать он оленей. — Пурга несет.
— Это не кусты, Никифор, это островок елового леса — вглядывался в даль Журавский. — Очевидно, такой же, как возле дома Ипатия... Поедем, переждем пургу и обследуем хорошенько лес, — согласился Андрей, совершенно успокоенный сполохами.
В перелеске было пока тихо, и они успели распрячь оленей, установить маленькую палатку и разжечь в ней керосинку, которую вместе с бачком керосина возили они постоянно на тот случай, если поблизости не окажется дров. Оленей Никифор пустил пастись, нарту с увязанными на ней нехитрыми вещами и продуктами он поставил торчком в густом ельнике, чтобы не выгребать потом из-под снега.