Дел всегда было «по завязку», поэтому Борис не часто посещал родителей, но был сыном внимательным и заботливым: расспрашивал, как они себя чувствуют, каждый раз привозил что-нибудь «вкусненькое» — коробку конфет или торт и — непременно! — цветочки, и каждый раз Вэря была растрогана.
«В девках» он не засиделся. Через некоторое время после того, как стал «начтрансом», Борис загадочно сказал, что намечается кое-какая перспектива, поэтому теперь можно думать о женитьбе, а затем привел будущую жену. Алина оказалась длинноногой, очень красивой девушкой с большими, навыкате, глазами. Предполагая, что она будет стесняться, Варя старалась её всячески обласкать, разговорить. Алина односложно отвечала на вопросы и никакого разговора не поддерживала. Почти всё время она смотрела в стол, изредка поднимала глаза на говорящего, потом снова опускала взгляд. Всё это больше смахивало на высокомерие, чем на застенчивость. Варя сметалась и замолчала тоже. Борис говорил за всех четверых.
Потом Варя уговорила себя, что этого не могло быть, она ошиблась. Алина не высокомерная, а просто очень скромная и стеснительная. Когда Борис приехал узнать, какое впечатление произвела его невеста, Варя расхвалила её, особенно напирая на скромность и красоту. Борис сиял.
— А где будет свадьба? — озабоченно спросила Варя. — У тебя тесно, да у тебя и нет ничего — ни посуды, ни мебели. Лучше всего у нас. Посуду, стулья одолжим у соседей…
— Ну что ты, мамочка! — засмеялся Борис. — Кто сейчас так справляет свадьбу? Сколько здесь поместится — человек тридцать, сорок? Остальным ждать очереди на улице?
— А сколько ты собираешься приглашать?
— Точно я ещё не прикидывал, но не меньше сотни, а то и все сто пятьдесят.
— Это всё — друзья? — спросил Шевелев.
— Друзья. И нужные люди. Пренебрегать нельзя — себе дороже…
— Куда же такую прорву? — сказала Варя. — Их вообще нигде не разместить.
— Не беспокойся, мамочка! Договорюсь в ресторане о банкетном зале, а то сниму целиком какое-нибудь кафе. И все будет о'кэй, на высшем уровне.
И все было на высшем уровне.
К дверям зала вел небольшой, но широкий и пологий лестничный марш. Вдоль него с обеих сторон, как почетный караул, выстроились официанты. На площадке перед закрытой дверью стоял метрдотель. Он был торжествен и величав, как полководец, у которого не бывает поражений. Своей армией в черной униформе он командовал без слов и мановений — одними взглядами.
Когда Алина и Борис приблизились к площадке, метрдотель встретил их полупоклоном, собственноручно распахнул двери, и тотчас навстречу молодым грянул марш Мендельсона.
Большой банкетный зал был отделан под мрамор. На составленных «покоем» столах — слепящая белизна скатертей и салфеток, сверкание хрустальных фужеров и рюмок, частоколы бутылок, в ведерках со льдом наклонившиеся, как ракеты перед стартом, темные обводы бутылок шампанского с боеголовками, обтянутыми серебристой фольгой. На полукруглом возвышении против столов волосатые молодцы в белых пиджаках с широкими черными лацканами, стоя, наяривали марш. Непривычная ресторанным лабухам музыка звучала не очень стройно, и недостаток стройности они возмещали усердием. Отгрохотав свадебный марш, музыканты сели и заиграли хорошо отработанную вязь эстрадных песен.
Борис остановился у входа. Он принимал поздравления и приветствовал гостей. Это было не похоже на обычный свадебный ритуал и скорее напоминало светский прием, какие показывают в иностранных фильмах. Но Борис знал, что делал. Он своими глазами видел, кто принял приглашение и приехал, а кто его не принял и не приехал. И он мог сделать то, что иначе в такой многолюдной колготне было невозможно, — лично приветствовать всех приехавших и поблагодарить: он по себе знал, как каждый ценит личное к нему внимание. А кроме того, каждый из мужчин, кто стесняясь, а кто, напротив, даже с некоторой аффектацией, протягивал ему конверт. Борис благодарил и бросал его в широкую вазу, которая по мановению метрдотеля немедленно оказалась у него под рукой на маленьком столике.
Борис всё нервознее вскидывал взгляд поверх голов поднимающихся гостей и, наконец, просиял: одним из последних появился крупный, плотный мужчина в возрасте и кондиции, о которых нельзя с уверенностью сказать, что человек только что достиг сорока или уже приближается к шестидесяти. Он держался совершенно свободно, с той свободой, какую дает уверенность, что дорогу ему уступят, а когда он откроет рот, внимательно выслушают и — послушаются. Он не совал никаких конвертов, покровительственно обхватил Бориса за плечи и, прихлопывая ладонью, сказал:
— Поздравляю, поздравляю! Знакомь с молодой женой… Так вот она какая? Ну, знаешь, кабы не строгая жена, увел бы… Прямо из стойла увел бы! — хохотнул он, не сомневаясь в том, что вполне демократический комплимент будет оценен.
Его оценили — окружающие и Борис тоже заулыбались.
Борис оставил свой пост и повел важного гостя к почетному месту — во главе стола. Остальные гости тоже расселись по местам. Официанты теперь выстроились позади сидящих и не сводили глаз со своего полководца. Уловив знак Бориса, тот обвел величавым взглядом свои войска. И тотчас бутылки с шампанским были выхвачены из ведерок, оплетка сорвана и грянул пробочный залп. Гости взяли с подносов пенящиеся бокалы и повернулись к молодоженам. Важный гость тоже взял бокал, высоко поднял его и раскатисто провозгласил:
— Здоровье молодых!
Он выпил и, полуобернувшись, швырнул бокал за спину; тот со звоном разлетелся вдребезги.
— Кажется, так полагается по нашему русскому обычаю? — сказал он, улыбаясь.
Лабухи вскочили и ещё раз нестройно отгрохали свадебный марш.
Варя с ужасом ожидала, что остальные гости тоже начнут колотить хрустальные бокалы, но больше никто бокалов не бил, началась обычная свадебная кутерьма — тосты, возгласы, говор и бряк посуды. То и дело всё это перекрывал, победно глушил вой и грохот ансамбля. Сам по себе немногочисленный набор инструментов не мог действовать так оглушительно, но лабухи шли в ногу с веком — перед каждым торчал микрофончик, а в углах зала стояли внушительные тумбы с динамиками. Время от времени оркестр начинал играть тише, и дюжие патлачи вывихнутыми голосами скулили что-то чувствительное. Шевелев не понял ни одного слова и даже на каком языке они поют: может быть, им казалось, что это английский?
Потом начались танцы. Сам Шевелев не умел их различить, но сидящая рядом монументальная дама, которую только габариты удерживали за столом, была, должно быть, большим знатоком. Она с завистью и восторгом следила за танцующими и бросала невежественному соседу: «Твист… шейк… хали-гали…» А на свободном пространстве между столами толклись бесноватые. Они сучили руками и ногами, вихляли бедрами, дергались, как эпилептики.
Шевелев смотрел на них сначала с недоумением, потом со всё более возрастающим отвращением. Сам он не умел танцевать, но ему нравилось смотреть на танцующих, когда под мелодичную музыку они плавно скользили, словно летели над паркетом. Полет захватывал, увлекал танцующих, доставлял наслаждение им самим, и на них приятно было смотреть со стороны — танец был красив. Здесь танцующие тряслись и судорожно дергались, будто всех одновременно поразили болезнь Паркинсона и пляска святого Витта.
Шевелев понимал, что он просто старый и очень отсталый от нынешних обыкновений человек. Пройдет время, и появятся какие-то другие танцы, или снова начнут танцевать старые. Во времена его молодости о танцах вообще никто не заикался, считали, что они исчезли навсегда вместе с остальным проклятым прошлым. Да что танцы! Яростно, до крика и оргвыводов, спорили, можно ли комсомольцу носить галстук или же этот кусок тряпки непременно увлечет соблазнившегося в пучину буржуазной идеологии… Сейчас смешно, тогда смешно не было. Потом были реабилитированы и галстук, и танцы. И снова моды стали сменять одна другую…
Да в конце концов, что ему до этого? Пусть корчатся и дёргаются как хотят, если им нравится, но при чём тут он, почему он должен на это смотреть? И Варя тоже… Он видел, что с самого начала ей было не по себе среди этих самодовольных и самоуверенных людей. Она чувствовала себя затерянной и ненужной, как бедная родственница. Она и была бедной. Надела свое лучшее платье и единственную драгоценность, которая вовсе не драгоценность, — маленький кулончик «слезка» из горного хрусталя на серебряной цепочке. Какими старомодными и жалкими выглядели и её платье, и кулончик здесь, среди разряженных баб с золотыми кольцами и браслетами на руках. Она крепилась изо всех сил, старалась показать, что ей весело и всё очень интересно, но Шевелев несколько раз уловил в её глазах затаенное страдание.