Борис ворвался в паузу:
— Как вам квартирка?
— Чудесная! — сказала Варя. — Просто прелесть! Всё хорошо распланировано, удобно… Я так рада за вас, что и сказать не могу…
Дверь открылась, и Алина вкатила столик на колесиках, на котором был сервирован чай, в хрустальных вазочках лежали пирожные и конфеты.
— О! — сказал Устюгов. — Файв-о-клок… Как в лучших домах Лондона и Филадельфии…
— Зачем же здесь? — Варя со страхом посмотрела на сверкающую полировкой столешницу. — Можно ведь и в кухне, даже удобнее.
— Что ты, мамочка! — сказал Борис. — Кто принимает гостей на кухне?
— Ах, Варенька, не мешайте ему демонстрировать хай лайф и дольче вита… Только ведь по правилам великосветской жизни эту ездовину вкатывает ну, скажем, экономка, а не хозяйк? — Борис развел руками. — Да-да, понимаю и вхожу в твоё положение… Однако вы, дорогие молодожены, нарушили ещё более важное обыкновение этой самой хай лайф. Там принято сразу из-под венца, а у нас, скажем, прямиком из загса отправляться в свадебное путешествие. Вокруг света, например. Или ещё куда-нибудь.
— Мы уже были, — сказала Алина. — В прошлом году. В круизе вокруг Европы.
— Мы там с Алиной и познакомились, — сказал Борис.
— Очень интересно! — сказал Устюгов. — И как поживает старушка Европа? Где вы были, что видели?
— Везде, где теплоход останавливался, — ответила Алина. — А в Париж и Рим нас возили на автобусах. Жаль только, что мало времени. По Парижу нужно пешком ходить. Какие там магазины! Одни витрины чего стоят!
И Алина с необычным для неё пылом начала описывать парижские магазины, парижские моды, кафе, выплескивающиеся на тротуары.
— А в Лувре были?
— Были. Интересно, только ужасно утомительно. Очень уж там много всего. Я так уставала, думала, у меня ноги отнимутся.
— Ну, а в Риме, в Греции?
— Были, конечно. Там нас без конца водили по всяким развалинам… Все ноги избили. А что на них смотреть? Камни и камни…
— Да, действительно, — камни и камни… — несколько растерянно сказал Устюгов и умолк.
— А в этом году, — сказал Борис, — было не до путешествий: я хотел к свадьбе отделать квартиру. Думаете, здесь всё так и было? Всё сделал заново…
И он подробно начал рассказывать, как меняли паркет, заново отделывали стены, меняли светильники, даже выключатели, как нужно было следить за работягами, чтобы не нахалтурили.
— Ну вот, — закончил он и обвел рукой вокруг, — теперь вроде можно жить и гостей пригласить не стыдно… А ты что молчишь, батя? Тебе не нравится?
— Нравится, — сказал Шевелев. — Только не слишком ли ты жаден на это барахло? Мы в молодости как-то обходились и без него.
— Теперь потребности другие, — сказала Алина, складывая посуду на свою «ездовину».
— Я тебе помогу, — сказала Варя.
Шевелев проводил их взглядом.
— У вас, значит, другие потребности… Ну, конечно, у твоей матери, когда она выходила замуж, было жгучее желание иметь только одно платье на все случаи жизни и штопаную кофточку. А мне просто требовалось светить подштанниками через единственные протертые штаны.
— По-твоему, нам надо от всего отказываться только потому, что не было у вас?
— Отказываться не надо, только когда потребительство становится культом…
— Почему это называется культом? В конце концов, для чего всё делается, выпускается, производится? Для сводок? Для складов и в запас для будущих поколений? Люди делают вещи и вообще всё для того, чтобы ими пользоваться. И не когда-нибудь, а сейчас, когда они живут, работают и могут потреблять то, что они делают, а не когда им, кроме манной каши и клизмы, ничего не будет нужно…
— Вот я и хотел сказать, что всё больше распространяется потребительство… На Западе молодежь даже бунтовала против потребительского общества.
— Это нам не угрожает, — сказал Устюгов. — Там бунтовали студенты, сбитые с толку маркузианством, которое, в сущности, является окрошкой из удешевленного марксизма и подгримированного фрейдизма с примесью маоизма и прочих религий.
— Да, — сказал Шевелев, — у нас без религий — хватай, кто может, вот и всё.
— По-твоему, — сказал Борис, — нужно, как в первые пятилетки? Жизнь в палатках или бараках, баланда в столовках или всухомятку — и вперед, да здравствует! Это хорошо было тогда. А сейчас конец века, время НТР. — Он опасливо оглянулся на закрытую дверь в прихожую. — Нутряным паром ракету в космос не запустишь! И гигантские ГЭС с однолошадными грабарками не построишь, нужны шагающие экскаваторы. И так далее. Так что техника на уровне века, а люди должны жить как робинзоны? Мы не хотим так жить!
— Кто мы?
— Технари. Руководители. В наше век, я считаю, решающие фигуры — деловые люди, технократы, и никуда от этого не денешься. А если так — будьте любезны дать нам что положено.
— И это? — Шевелев повел взглядом по обстановке.
— И это.
— Где же это для вас положили? Люди ищут месяцами, ждут очереди. А ты враз всё сварганил.
— Это другой разговор. Кое-кого пришлось подмазать, а в основном сработали дружеские связи.
— То есть блат?
— Тебе обязательно хочется меня задеть? У тебя друзья есть?
— Есть. Немного.
— А у меня много! И я этим горжусь. Когда ты помогаешь друзьям или они тебе, ты это тоже называешь блатом? Или что можно тебе, другим нельзя?
— У нас дружба идет не по снабженческой линии.
— А у нас дружба не от сих до сих!.. Мы помогаем друг другу во всём. Иначе какая это, к черту, дружба?
— О чем вы так кричите? — сказала Варя, входя в комнату. — Даже в кухне слышно… Может, поедем уже домой? Я что-то устала…
— Пора, пора, — сказал Шевелев.
— Подожди, мамочка, я сейчас организую… — Борис снял трубку, набрал номер. — Валя? Что там Сашко делает? «Козла» забивает? Добьет в следующий раз, Скажи, чтобы ехал ко мне.
Минут пять Борис расспрашивал мать, как она вообще себя чувствует, не нужно ли чего-нибудь достать, привезти. Остальные молчали. Борис пошел их проводить, Алина осталась дома. Машина уже ждала у подъезда.
— Садись, мамочка, спереди, тебе будет удобнее, — сказал Борис. — Счастливо!
— М-да, любопытно, весьма любопытно… — сказал Устюгов, когда машина отъехала, но в зеркальце тылового обзора поймал внимательный взгляд водителя и умолк.
— Итак, рассеялся сон золотой о великосветской жизни, мы снова вернулись в трезвую повседневность… — сказал Устюгов, когда машина ушла. — Для вас, родителей, это путешествие в царство мечты было необходимостью. Но за что пострадал я? Снедаемый черной завистью и сознанием своего ничтожества, я теперь проведу ночь без сна. И, может быть, не одну… Честь имею.
— Погоди балаганить, — сказал Шевелев. — Мне после шикарного приема есть захотелось, тебе небось тоже. Пойдем, Варя нас чем-нибудь накормит.
— В самом деле, Матвей Григорьевич, — сказала Варя. — От обеда остались котлеты, разогрею их, вот и поужинаете. А то что вы, пойдете в забегаловку или будете есть колбасу из бумажки?
— Меня соблазняют не котлеты — хотя котлеты тоже! — а возможность излить душу, которая исполнена и переполнена… И если я вам ещё не надоел…
— Иди, иди, не кокетничай, — сказал Шевелев.
Раздражение, вызванное стычкой с Борисом, всё ещё клокотало в нём, и он не хотел оставаться сейчас с Варей наедине. Обмена впечатлениями не избежать, и он боялся, что не сумеет сдержать себя, наговорит бог знает чего, а ей, видно по всему, и без того тошно. Устюгов же своим суесловием может спустить всё на тормозах.
— Надеюсь, вы не поведете меня в столовую, отделанную дубовыми панелями, — сказал Устюгов. — И не только потому, что у вас её нет… Моя плебейская душа плохо переносит великосветский шик и предпочитает пролетарские журфиксы на кухне… Привет тебе, доблестный лыцарь! — провозгласил он на пороге кухни.