— Откуда ты знаешь? Ты же нигде не был.
— Знаю. Мне сослуживцы рассказывали. Я бы государственным декретом запретил установку радиоузлов в санаториях и домах отдыха… В целях охраны физического, а также духовного здоровья трудящихся…
Эстрадного лалаканья Шевелев действительно не любил, но дело было не в нём: он опасался, что запреты профессора записаны в его карточку, для получения путевки нужна санаторная карта, и поликлиника может её не выдать.
— А что, если, — сказала Зина, — что если тебе поехать в Алушту или в Рабочий Уголок?
— Без путевки?
— Туда можно и без путевки. Когда мы приехали в Алушту, на автобусной остановке была целая куча хозяек — предлагали койки, даже комнаты. Многие так и едут, дикарями. И в Рабочем Уголке некоторые так жили. Одни просто жили частным образом, а питались в столовке. А кое-кто даже снимал комнату и столовался у хозяйки.
— Может, в самом деле? — спросила Варя.
— А ты как будешь тут справляться?
— А что я? Сережа в Москве, ты будешь в Крыму. Мы втроем отлично проживем. Мне даже легче будет: одним нахлебником меньше, — засмеялась Варя.
…Люди знают, что они смертны, но лишь немногие одержимы неотступным страхом смерти и непрестанным ожиданием её превращают свою жизнь в пытку. Большинство сознательно или бессознательно избегает мысли о смерти, смутно надеясь, что она случится когда-то потом, в отдаленном будущем, и потому отмахивается от мрачных предостережений. Шевелев принадлежал к большинству.
Нарушая профессорский запрет менять климат, он пренебрег и вторым — решил не ехать, а лететь, чтобы сэкономить время и не маяться в душном вагоне. Маяться пришлось и в самолете. Ил-12 летел на небольшой высоте, день был жаркий, и машина то и дело проваливалась в воздушные ямы. Над Сивашом, где чередовались суша, белесые или странно розоватые озера, самолет стал похож на воздушную телегу, ковыляющую по невидимым гигантским булыжникам, — с такой силой после очередной ямы ударялся подбрюшьем в тугие потоки восходящего воздуха. После воздушной тряски поездка в автобусе показалась освежающей прогулкой. Давно перевалило за полдень, Шевелев проголодался и пообедал в столовой. То ли волнение, то ли искусство поваров лишили еду всякого вкуса. Он заспешил на пристань и попал к самому отходу рейсового катера.
Описания Зины оказались настолько точными, что спрашивать о дороге не пришлось. Он поднялся к верхнему ярусу домов. Осененная старой шелковицей дверь была открыта настежь. Шевелев постучал по косяку.
— Кто там? Входите, дверь открыта.
Шевелев миновал прихожую. В комнатке из-за стола встала вернувшаяся в юность тоненькая Марийка в коротком платье. Увидев его, она прикусила губу.
— Люба? — сказал Шевелев. — Ты меня не знаешь. Давай будем знакомиться…
— Нет, я вас знаю, — сказала Люба и покраснела. — Вы — мой тато…
— Ты не можешь меня помнить! Тебе было всего два года…
— А вот, — показала Люба.
Посреди стены, обрамленный вышитыми полотенцами, висел портрет Шевелева. Даже неумелое увеличение и грубая ретушь не смогли окончательно уничтожить сходство фотографии с оригиналом…
— Откуда это у вас?
— Нам тетя Зина прислала. Давно, — сказала Люба. — Так я побегу…
— Куда?
— За мамой. Вы садитесь, отдыхайте, я быстро…
Люба выбежала из комнаты, Шевелев вышел следом. Вот так же, вразлет, сломя голову, бегала и Марийка… Шевелев вернулся в дом. Голые побеленные стены, единственное украшение — его портрет. Свежевымытый пол. Две койки с панцирными сетками, шкаф, в углу комод, фабричный, но топорной работы стол, несколько стульев. Всё чисто, опрятно. И бедно. Скудно живет твоя дочь, Шевелев… Её братья не роскошествуют, но всё-таки растут в обжитом, уютном доме. А здесь всё как-то примитивно, случайно и наспех. Может, потому, что негде было взять? Может, от ощущения, что жилье это временное и через какое-то время начнется другая жизнь?.. Где? Какая?
Украшений не было, зато были шаткая даже на вид этажерка из ивовых прутьев, забитая книгами. Шевелев наугад взял одну — на форзаце четким Зининым почерком было выписано: «Чтение — вот лучшее учение. Следовать за мыслями великого человека — есть наука самая занимательная. А.С. Пушкин». Он посмотрел ещё и ещё — все книги были с назидательными надписями. Выходит, все книги прислала она. «Вот чертова кукла, — растроганно подумал он, — и когда только успела?..» И тут же почувствовал, что краснеет. Прошло ведь десять лет. Чертова кукла догадалась, а он нет… Молодец всё-таки она. Иначе где бы девочке в такой дыре доставать книги?
— Михасю! Любый мой Михасю! — Марийка вбежала в комнату и припала к нему. — Вот и дождалась тебя!..
— А ждала?
— Ты ещё спрашиваешь, Михасю!
— Что поделаешь, я ведь впервые за десять лет отдых себе устроил. Отпуска, конечно, брал, но сидел дома и работал. А теперь вот плюнул на всё — и к вам…
— Я вижу, какой ты заморенный… Даже хуже, чем тогда, на хуторе.
— Наверно, просто постарел. Сколько лет прошло…
— А вот живой календарь! Смотри, как наша донечка выросла. Мать уже догнала…
Начался суматошный, прыгающий разговор сразу обо всём, пока Марийка не спохватилась:
— А боже ж мой! Ты же голодный, а мы тут начали балакать…
— От голода я не умираю, а вот выкупаться после дороги хорошо бы.
— Так идите с Любочкой искупайтесь, а я тут пока приготовлю.
Шевелев никак не ожидал, что ему будет так трудно и неловко со своей дочерью-подростком. Прикусив губу, она всё время молчала, но он то и дело ловил на себе её изучающий, внимательный взгляд. Теперь, как вежливая хозяйка, она объясняла, что округлую скалу слева называют Медвежонком, а большая, заросшая лесом гора с правой стороны — Аю-Даг, Медведь. А пляж пустой, потому которые из дома отдыха, они вон в белой загородке, а больше никого нет, потому что сообщение с Алуштой только катером, а они не во всякую погоду ходят. И потом, здесь нет ни столовой, ни магазинов или базара, так что приезжим негде питаться. Изложив это, Люба замолчала. Чтобы прервать затянувшееся молчание, Шевелев стал спрашивать, что всегда спрашивают у детей взрослые, если не знают, о чём с ними говорить, — как она учится, хорошая ли школа и учителя, какие книги она читала… Люба отвечала охотно, но немногословно. На берегу Люба стащила через голову платье, оказалась в купальнике — купальник был ей уже нужен — и побежала к воде. Шевелев тоже разделся и с наслаждением погрузился в воду. Плавала Люба хорошо, но отдыхать лежа на воде не умела. Шевелев показал, как это делается. Дочь оказалась способной ученицей и сначала при его легкой поддержке, а потом и самостоятельно ложилась на спину и колыхалась на легкой волне, не шевеля ни руками, ни ногами.
— Теперь я всем нос утру! — сказала Люба, очень довольная собой. — Так у нас никто не умеет.
Они вышли на берег и легли на крупную гальку, чтобы обсохнуть.
— Ну что ж, дочка, — сказал Шевелев, — давай всё-таки познакомимся поближе… Очень ты на меня обижена?
— Н-нет, — с оттяжкой ответила Люба, — теперь уже нет.
— А раньше обижалась?
— Очень. Потому что не понимала. Как это так — есть отец и нет отца? А потом мама всё рассказала. И я перестала обижаться, потому что поняла: никто не виноват. Разве вы нарочно так сделали?..
— Говори мне «ты».
Люба прикусила губу и, помолчав, сказала:
— Можно, я немножко потом, когда привыкну?.. Нет, теперь я не обижаюсь. Мне только жалко…
— Чего?
— Мы с мамой всё вдвоём и вдвоём… Мне-то ничего, я ведь вас не знала. А мама как посмотрит на ваш портрет, как задумается, так у неё слезы и текут. И мне её тогда ужасно жалко… И себя тоже. Вот у вас сыновья, целых трое. Они же мне братья? А я их совсем не знаю. Это, наверное, хорошо, когда есть братья… Какие они?
Этот вопрос поставил Шевелева в тупик. Он только сейчас отдал себе отчет в том, что не знает, какие они, его сыновья. Ну, с Сергеем более или менее ясно. А Борька, Димка? Он уходил на работу, когда они ещё спали, возвращался, когда они уже спали. Все заботы о них легли на Варю. Даже по выходным, когда он сидел над чертежами дома. Варя не допускала, чтобы они лезли к нему со своими мальчишескими пустяками, мешали работать…