Хотя крестьянская община не стала прототипическим образцом большевистского проекта социального переустройства, именно она была главным институтом социализации подавляющего большинства первых граждан нового государства. «Человек будущего в России — мужик», — предрек Герцен в упомянутом письме французскому историку. И оказался прав. Согласно переписи населения Российской империи 1897 г. более 77% подданных считали себя крестьянами, проживали же в сельской местности более 85%. По данным сельскохозяйственной и продовольственной переписи 1917 г. 71,9% населения 52 губерний Европейской России, Сибири и Степного края — крестьяне. Вплоть до 1926 г. доля горожан составляла примерно 18%. Деревенское прошлое не могло не повлиять на революционное настоящее советских первопроходцев, а через воспитание детей и внуков транслировалось в будущее. От каких напастей и ошибок могли и хотели предостеречь потомков наши крестьянские предки? На что советовали обратить внимание как на залог благополучия и счастья? Хозяйственные, экономические, эстетические и т. п. наставления оставим на откуп специалистам. Попытаемся понять, какие правила социальной жизни общины были, возможно, предметом «межпоколенческой культурной трансмиссии», как по-ученому именуют сегодня передачу жизненного опыта старшими младшим. Кстати, по упомянутой переписи 1917 г. из 14,6 млн учтенных крестьянских хозяйств 88,1% составляли т. н. приписные, связанные с общиной, не исчезнувшей в одночасье.
Историческая изменчивость и структурное многообразие института общины не дают надежды получить универсальный и в то же время конкретный ответ. И все же рискнем. Дореволюционная общинная библиография насчитывала около трех тысяч книг и статей[2-20]. Насколько удалось понять, полемику общиноведов стимулировали два вопроса. Первый — происхождение общины. Древнейшее естественное следствие народной нравственности или относительно позднее государственное вмешательство? Преодолеем соблазн включиться в дебаты и прислушаемся к резонному комментарию Головина: «Вопрос о происхождении у нас общины, строго говоря, с практической точки зрения совершенно безразличен. Каково бы ни было это происхождение, явилась ли наша община как самородок или как искусственное насаждение, во всяком случае она занимает в нашем быту довольно видное место и имеет уже слишком долгое прошлое»[2-21]. Второй и уже очевидно практически значимый вопрос — агротехническая и экономическая эффективность общинного и подворного землепользования. Напомним вкратце: первое предполагает общность владения пахотной землей и угодьями на уравнительных началах, второе — семейную собственность земельного участка. Общинное землевладение некогда умилило барона Гакстгаузена, назвавшего его одним из «замечательнейших и интереснейших государственных учреждений, какие только существуют в мире», ибо «дети не наследуют в русской общине нищеты своего отца». Приведший этот восторженный отзыв Риттих язвительно парирует: «Рано или поздно настанет такое время, когда при сохранении между всеми членами общины, сколько бы их ни народилось в будущем, права на земельный участок, это право сделается чисто фиктивным по ничтожности того участка земли, который будет доставаться на долю каждого. Кончится ведь тем, что право всех на землю будет равносильно праву умереть с голоду на участке земли, недостаточном для пропитания человека... Общее равенство в отношении прав на землевладение будет равносильно общему равенству всех членов общины перед голодной смертью»[2-22]. Гипербола? Конечно. Хотя с 1860 по 1900 г. население 50 губерний Европейской России возросло с 50,3 до 86,1 млн человек.
Диапазон аргументов за и против включал, разумеется, не только идеализированные или устрашающие образы прошлого и будущего, но и конкретные агро-экономические показатели урожайности, севооборота, технической оснащенности, размера, удаленности и удобренности наделов и т. п. Они неоднократно и всесторонне проанализированы до и частично после Октября. Нередкая запальчивость авторов невольно провоцирует впечатление принципиальных отличий образа жизни в селениях с общинным и подворным землевладением. Интересующие нас ценности и традиции социального поведения, конечно, связаны с правами на землю-кормилицу, но не всецело детерминированы ими. Длительное и вынужденное сосуществование представителей нескольких поколений в фиксированном пространстве деревни и ближайшей округи дает много оснований для формирования общественных взглядов и привычек. Фактор собственности не должен, стало быть, серьезно исказить результаты наших поисков. Кроме того, согласно подробной статистике[2-23], собранной под начало аграрной реформы, в 1905 г. в 46 губерниях Европейской России, исключая казачьи земли, 81,1% общин, 76,1% дворов и 81,7% земли находились в сельских обществах с общинным земледелием; 18,9% общин, 23,9% дворов, 18,3% земли — подворным. В пореформенные годы поземельных общин поубавилось, но их доля доминировала вплоть до революции.
[2-23]
Статистика земледелия 1905 г. Свод данных по 50 губерниям Европейской России. СПб., 1907.