— Ты что, за Бардана вышла, потому что он был добрый?
— Да иначе бы я за него ни за что не пошла! Ты пока просто подумай. Ему мы скажем, что вернемся к этому разговору после равноденствия. Подумай. Ладно?
— Ладно.
Брэнног поднялась.
— А он знает, кто я есть, Айлиш?
В ней шевельнулась ее сила, та, которую она все время сдерживала в себе. Она шевельнулась от чувства собственного достоинства. И огонь, заплясавший на ее лице, был не только отблеском очага.
— Я старшая дочь Смуглой Ведьмы Мейо. И прежде чем пожертвовать жизнью, она передала мне свою силу — мне, и Эймону, и Тейган. Мы трое — едины. Мы вместе — Смуглая Ведьма.
— Ты еще дитя!
— Послушать тебя, так для колдовства и магической энергии я еще мала, а для брака с Фиэлом — в самый раз.
Признав справедливость этого замечания, Айлиш зарделась.
— Брэнног, родная, разве тебе было плохо здесь все эти годы?
— Хорошо. И я тебе так благодарна!
— Родные без всякой благодарности должны делиться друг с другом.
— Это верно. Родные должны делиться.
Айлиш отложила шитье и взяла Брэнног за руки.
— Ты будешь как за каменной стеной, дочь моей сестры. И тебе будет хорошо. Я уверена: ты будешь любима. Можно ли желать большего?
— Большее — это я сама, — тихо проговорила Брэнног и ушла спать.
Но сон не шел к ней. Она тихо лежала рядом с Тейган, дожидаясь, пока стихнет разговор между Айлиш и Барданом. Наверняка они говорят об этом браке. Об этой хорошей, разумной партии для нее. И убеждают себя, что ее сопротивление — лишь внешнее, от смущения, она просто нервничает. Ведь она еще совсем девчонка!
Точно так же, как когда-то они убедили себя, что она, Эймон и Тейган — такие же дети, как все другие.
Брэнног тихонько поднялась, сунула ноги в мягкие полусапожки, накинула шаль на плечи. Ей нужен был воздух. Воздух. Ночь. И луна.
Она беззвучно спустилась с чердака и тихо отворила дверь.
Ее пес Катл, спавший подле огня, тут же вскочил и без малейшего промедления выскочил на улицу, опередив ее.
Теперь она могла вздохнуть. Ночная прохлада овевала ей щеки, тишина, как ласковая ладонь, действовала на бушевавшую в душе бурю успокоительно. Здесь была свобода. Здесь она свободна настолько, насколько сама пожелает.
Две тени — девушка и ее верный пес — скользнули в чащу. До слуха доносилось журчание реки, вздохи ветра в кронах деревьев. Брэнног ощущала запах земли и слегка едкого торфяного дыма, идущего из трубы дома.
Можно построить магический круг, попробовать вызвать дух матери. Сегодня ей мама необходима. За пять лет она ни разу не заплакала, не позволила себе проронить ни единой слезинки. Но сейчас ей хотелось сесть на землю, зарыться лицом в мамину грудь и выплакаться.
Брэнног положила руку на амулет, который она носила не снимая, — изображение собаки, колдовство на крови, подарок Сорки.
Сохранять ли верность своей крови, своему естеству? Слушать ли собственные потребности, сокровенные желания и устремления? Или, быть может, отбросить их, как детскую игрушку, взяв за главное безопасность и будущее брата с сестрой?
— Мама, — прошептала она, — что мне делать? Чего бы ты от меня хотела? Ты отдала за нас жизнь. Могу ли я ограничиться меньшим?
Брэнног почувствовала, как к ней приближается энергетическое поле и как сливается с ее собственной энергией — подобно тому, как сплетаются пальцы рук. Развернувшись, она стала вглядываться в тени. Сердце бешено забилось, и мелькнула мысль: мама.
Но это оказался Эймон, он вышел в круг лунного света, держа за руку Тейган.
Когда Брэнног заговорила, в ее голосе слышалась острая нота разочарования:
— Вы должны быть в постели! Что это вы удумали — ночью разгуливать по лесу?
— А сама чем занимаешься? — огрызнулся Эймон.
— Я старшая.
— А я — глава семьи.
— То, что у тебя между ног погремушка, еще не делает тебя главой семьи!
Тейган прыснула, потом кинулась вперед и обхватила сестру руками.
— Не сердись! Мы тебе нужны. Ты была в моем сне. И ты плакала.
— Я не плачу.
— Плачешь. Вот тут. — Тейган положила руку сестре на сердце. Ее бездонные черные глаза — точь-в-точь как у их матери — вгляделись в лицо Брэнног. — О чем ты грустишь?
— Я не грущу. Просто вышла подумать. Побыть одной и подумать.
— Слишком громко ты думаешь! — проворчал Эймон, все еще дуясь на замечание о «погремушке».
— Тебе не говорили, что подслушивать чужие мысли нехорошо?
— Как я могу не слушать, если ты их выкрикиваешь во все горло?