— Я не понял смысла вашего вопроса, — сказал молодой белокурый человек с видом государственной усталости. — Извините, не понял.
— Разреши уж, отец, мне ответить проще, — ангинным голосом выговорил Валерий и, потрогав бинт на горле, обратился к профессору. — Даете мне слово для справки, Василий Иванович?
— Нет, голубчик, — снова мягко, но настойчиво ответил за профессора Греков. — Ты, вероятно, слишком много говорил. Ты даже охрип, дорогой. А тебе это вредно. Разреши поговорить и другим!
— То, что вы хотите объяснить, — утомленно произнес Василий Иванович, — я предполагаю… Вы лучше о футболе.
— Я как раз о футболе, профессор, — насмешливо сказал Валерий, навалясь грудью на стол. — Там все ясно: влепил Понедельник гол или не влепил? — Он с вызовом засмеялся.
— Валерий!.. Что за тон! — испуганно вскрикнула Ольга Сергеевна и всплеснула руками. — Ты думаешь что-нибудь, когда говоришь? Какой Понедельник?
— Разумеется, — кивнул Валерию Василий Иванович. — Да, разумеется… — произнес он уже холодно; синеватые его веки были опущены. — Что же вам не ясно?
— Многое, профессор. Перечислить — не хватит пальцев. Зачем уточнять?
— Точность идет от веры. — И веки Василия Ивановича поднялись, тяжелый блеск был под ними. — Ваша самоуверенность еще не перешла, как я вижу, в твердую веру, Валерий! — упорно, так, чтобы слышали все, договорил он. — Да, именно самоуверенность — ваша вера. Не больше.
— На каком основании вы так безапелляционно утверждаете, Василий Иванович? — вмешался тучный, бритоголовый профессор и рассерженно повертел растопыренными пальцами над столом. — Хватили уже через край!
— Боже мой! Нельзя ли прекратить этот ужасный разговор? — взмолилась Ольга Сергеевна. — Василий Иванович, дорогой… Связался бог с младенцем!
— Олечка! — проговорил сквозь досадливое перханье Греков, прикоснувшись к ее локтю. — Младенец наш… не такой уж младенец. — И заговорщицким шепотом сказал что-то молодому человеку, который все недовольнее скашивал брови на Василия Ивановича, как бы очень утомленный этой странной и ненужной настойчивостью профессора.
Упрямый голос Василия Ивановича звучал в тишине:
— Я хотел бы услышать ясный ответ. Во что вы верите, Валерий?
— Слушайте, Василий Иванович, что вы мне учиняете допрос? — не сдерживаясь, горячо заговорил Валерий. — Меня тут назвали младенцем. Вы, может быть, еще скажете, что вы отец, а я дитя? И мы в извечном конфликте? Чушь и ерунда! Хотите знать, во что я верю? Я верю в молодость и верю в старость. Но в ту старость, которая остается молодостью. Верю в правду. В добро. В любовь! Ненавижу бюрократов, догматиков, карьеристов, туполобых дураков, которые отсель досель!.. Еще добавить?
— Не кор-ректно горячитесь, — металлическим тоном выговорил Василий Иванович, опустив веки. — Это уже…
— Прошу прощения, Василий Иванович, корректно я отказываюсь спорить!
— Ну что ж, и прекрасно! Прекрасно. Я тоже ненавижу это категорию людей, названных вами. А дальше?..
«Зачем я здесь сижу, молчу и слушаю все это? — подумал Никита с внезапным и ясным осознанием своей ненужности здесь, глядя на колыхающиеся в папиросном дыму лица гостей. — Мама умерла, ее нет, а я здесь сижу, и какой-то юбилей, и какой-то дотошный профессор, и мой брат Валерий…»
— Диночка! — вдруг позвал Валерий и встал, улыбаясь ей, взъерошил с решимостью жесткий ежик волос. — Давно мы с тобой не танцевали. Может, магнитофон крутанем, а? Составим в соседней комнате свою фракцию, возьмем Никиту…
Валерий, подмигнув Никите, подошел к Дине. А она, не вставая, неуверенно перевела блестящие глаза на Грекова — тот, почему-то прикрыв лоб ладонью, трясся от беззвучного смеха, — затем быстро посмотрела на замкнуто-хмурого Алексея и так отрицательно покачала головой, что волосы замотались по щекам, сказала своим детским голосом:
— Нет, нет!
— Жаль, — проговорил Валерий и подергал галстук, глядя на узкоплечего профессора. — Напрасно, Диночка!
Василий Иванович, плоско сомкнув губы, сидел, выпрямившись над столом, высокий лоб блестел, как влажная кость, и, невозмутимо-корректный, желтой рукой пододвинул тарелочку с салатом, покопался в нем вилкой. Но есть не стал, произнес с едким сожалением все понявшего человека:
— Нет, порой надобно во все колокола бить! Иначе поздно будет. — Он отложил вилку и тяжело блеснул глазами на молодого белокурого человека, как бы особенно предупреждая его. — Пора бы уже прекратить разрушение идеалов. Да, пора!