- Алексей! Алеша... Ну что там? Как?..
Он бросил тряпку на капот, опустил руки и обернулся. Сдерживая дыхание, Дина стояла возле; в ее растерянных глазах, в их глубине блестели зрачки; и она зачем-то торопила его упавшим от ожидания несчастья голосом:
- Алеша!.. Только не молчи, - и с робостью притронулась к его рукаву. Почему ты так смотришь? Что?..
Он смотрел на нее молча.
Она проговорила со слезами:
- Я спрашиваю: что тебе ответили? Что они сказали? Есть ли какая-нибудь надежда? Почему ты так смотришь?..
Он увидел эту растерянность и страдание в прикушенных ее губах и успокаивающе положил руку на ее подавшееся плечо.
- Я говорил со всеми, - ответил он. - Есть еще надежда, что Никита выживет. Его спасло то, что толчком выбросило в дверцу. Но Валерий...
- Нет, этого не может быть, я не верю, не хочу в это верить! - упрямо, с мольбой заговорила Дина и даже порывисто привстала на цыпочки, в каком-то исступлении прижалась к нему. - Алеша... Там он... У нас, проговорила она и отстранилась, со страхом озираясь на окна дома. - Он сам пришел. Он ждет тебя час.
- Кто "он"?
- Георгий Лаврентьевич... Он не сказал мне ни слова. Сидит на диване и молчит. Алеша... На него страшно смотреть. Он как будто не в своем уме, сразу превратился в старика.
- Он пришел? Отец?
- Иди, Алеша. Он там.
- Подожди, Дина. Сейчас... Подожди...
Он стоял еще минуту, ничего больше не говоря, как бы собираясь с силами, потом осторожным жестом провел ладонью по ставшему смертельно усталым и бледным лицу, сказал вполголоса:
- Я иду.
Когда же Алексей всходил по солнечным, облепленным тополиным пухом ступеням, затем шел через кухню к закрытой двери в комнату, он лихорадочно соображал, спрашивал себя, что теперь должен говорить, и, казалось, знал, что должен говорить, но когда открыл дверь в комнату, у него уже не хватило решительности думать, что скажет сейчас и как скажет...
Он шагнул через порог, через жидкие раздробленные полосы света на полу и сразу увидел отца. Маленький, сгорбленный, в помятом чесучовом пиджаке, со съеженными плечами, Греков сидел в углу дивана, неподвижно поставив меж ног палку, подбородком упираясь в скрещенные поверх набалдашника руки и старчески пожевывая ртом, тупо глядел в пол, на солнечные пятна остановившимся, обращенным внутрь взглядом.
И этот почти чужой человек, постаревший за два дня будто на двадцать лет, весь седой, не пошевелился, не изменил позу измученного и раздавленного горем старика, когда вошел Алексей и негромко сказал:
- Здравствуй, отец.
Неуверенно он поднял веки, и вдруг пришибленное, какое-то затравленное собачье выражение мелькнуло в них; веки сжались, слабо задвигались пальцы под подбородком, и из глаз у него потекли слезы, побежали в морщинах щек.
- Что же это такое, Алексей? Что же это такое? - моргая красными, опухшими веками, быстрым шепотом выговорил Греков и, дрожа всем лицом, потерся подбородком о руки, скрещенные на палке. - Говоришь, "здравствуй"? Ты мне говоришь "здравствуй"?
Алексей молча и ошеломленно смотрел на сморщенное, впервые в жизни на виду плачущее лицо отца, на то, как он тоскливо терся подбородком о руки, на его седые, неопрятно длинные волосы, которые шевелил ветер из окна, на всю его раздавленную, трясущуюся от беззвучных рыданий фигуру, и особенно увидев это пришибленное, молящее, собачье выражение, какое было, когда отец снизу взглянул на него, и в первую минуту не мог ничего ответить. Он чувствовал: удушливой судорогой сжалось горло при виде этих нескрываемых слез отца, его по-детски неудержимо вздрагивающих плеч. И, готовый ничего не помнить, готовый простить все в этом объединенном порыве горя, Алексей шагнул к дивану, выговорил с жалостью:
- Отец...
- Что же это такое, Алексей? Что же это такое? - повторял, качая головой, Греков тем обессиленным, убитым голосом, почти напевным речитативом, как говорят люди, все обыкновенные смертные, растерянные перед непоправимым несчастьем. - Они ж вокруг тебя, как цыплята, крутились... как цыплята...
Алексей не отвечал, испытывая то угнетающее чувство подавленности, когда не было душевных сил искать в словах смысл, нечто неизмеримо большее поглощало его, примиряло его, и все, что он мог сказать, казалось ему мелким, личным, ничтожным, раздавленным этим огромным, неожиданным и страшным, что подчиняло его всего. И в тоне отца, и в его позе не было ничего от того прежнего, всегда уверенного в себе человека, заученно играющего каждым своим словом, жестом, привыкшего быть постоянно на виду, каким он видел его раньше.
И то, что перед ним на диване сидел сейчас незнакомый и слабый старик, чужой и вместе родной ему, беспомощно говоривший что-то сквозь клокотанье слез в горле, было ужасно именно тем, что это был другой человек, потерявший свое прежнее, - как будто, еще не привыкнув, видел Алексей в нем оголенный физический недостаток.
- Отец, - повторил Алексей. - Я понимаю...
"Что я говорю? - подумал он с отчаянием. - Что я понимаю? Зачем я это говорю?"
- Подожди, Алеша, подожди... - перебил горько Греков. - Наши отношения сложились ненормально... Чудовищно. Несколько лет. Это мне стоило много здоровья, бессонных ночей. Твое отношение ко мне меня убивало, а я любил тебя, любил, Алеша... Моя жизнь прожита. А в жизни каждого, господи, цепь ошибок. Я никогда никому не хотел зла, никому...
Греков замолчал, прислонился лбом к скрещенным рукам и некоторое время сидел так, тихо и размеренно покачиваясь на палке меж колен; были видны его белые волосы, жалкая, со старческим желобком наклоненная шея, несвежая каемка на оттопыренном воротничке сорочки.
- Да, Алеша... - проговорил он, поперхнувшись, и расслабленным усилием поднял голову, - может быть, я и виноват в том... И ты хотел мне мстить? Мстить за прошлое? И Валерий, Валерий?.. Что же ты наделал, Але-е...
Голова Грекова затряслась, из горла вырвался захлебнувшийся кашель, угловато поднялись плечи, и по щекам у него опять потекли слезы. Он, наклонясь, моргая влажными веками, прижал подбородок к рукам, а подбородок его дергался, упираясь в руки на палке.
- Отец, тебе дать воды? Я сейчас воды... - растерянно заговорил Алексей и, оглядываясь, быстро пошел и двери, но сейчас же голос отца остановил его: