Баба Катя набралась храбрости, тихонько подошла к мужчине, несмело поздоровалась:
— Бог в помощь!
Седой оглянулся, после паузы негромко сказал:
— Здравствуйте, тетя Катя.
— Семе-ен! Ты ли это?! Живой-здоровый...
Он не ответил. Посмотрел внимательно:
— Не вы ли за могилкой ухаживали?
— Я...
— Спаси вас Господь!
Тяжело опустился на скамейку, сник головой:
— Я-то живой... А Ниночка моя...
В голосе слышалась застарелая мука.
На тропинке и под скамьей пробивалась молодая крапива. Пели птицы. На ель рядом с могилкой опустилась здоровенная пестрая сорока, застрекотала весело — Семен не поднял низко склоненной седой головы. Баба Катя почувствовала, как острым кольнуло сердце, подошла ближе, присела рядом:
— Бедный ты мой Семушка... Что же ты? Как? Где живешь? Отсидел?
— Отсидел, тетя Катя.
— Как там, в тюрьме-то, тяжело тебе, чай, было?
— Всякое было. Да я радовался, когда тяжело. Ждал, что облегчение душе будет, если тело-то помучится. Не было облегчения. Стало легче, когда в Бога поверил. Теперь знаю, что в раю Нина. А я уже на земле свои мытарства начал проходить. Знаю, что молится она там за меня, — по молитвам ее милосердной души Господь мне Себя открыл. Я вот сейчас все вспоминаю — так это ведь не я был совсем. Будто не со мной это происходило... А отвечать — все равно мне.
Баба Катя задумалась:
— Так ты теперь верующий?! Что — и в церкву ходишь?
— Хожу. Я после зоны в монастырь поехал. Только там меня не взяли — и правильно сделали, куда мне, с моими грехами, в братию... Старец сказал: «В монастырь тебя пока не возьмем. Иди-ка ты в приют при обители — ухаживай за больными, за калеками». Я и пошел. Живу там, что скажут — делаю.
— И — как?
— Старец за меня молится, так думаю. Стараюсь потяжелее работу на себя взять, по ночам встаю к больным. За кем ухаживаю — тоже молятся. По их молитвам надежда появилась.
— На что надежда-то?
— На милость Божию. Простите, тетя Катя, отвык я много говорить—устал. Дай вам Бог здоровья! Сейчас еще поработаю да и пойду. Ненадолго приехал — могилку поправить, памятник поставить.
— Хорошо, сынок, работай... Я тоже пойду.
Вернувшись к себе, еще долго оглядывалась. От седого чуть тянуло ладаном, лицо его было светлым. И весь он — какой-то легкий, тихий — действительно, совсем не походил на прежнего мрачного, темнолицего Семена.
— Катя-Катеринка, ты моя малинка!
— Пришел, старый! Где носило-то тебя?! Еле на ногах ведь держится — посмотрите на него!
— А кто там у Нины?
— Не узнал?! Это Семен!
— Какой Семен?! Совсем моя Катя-Катеринка слепая стала! Ничего общего с Семеном! Я что — соседа бывшего не узнаю, что ли?!
— Говорю тебе — Семен!
— А вот сейчас проверим!
И расхрабрившийся от стопки — пошел к седому.
До растерявшейся бабы Кати доносилась только брань, которой потчевал ее дед соседа. Тот стоял молча, потом, не изменившись в лице, чтскго ласково ответил.
Дед развернулся и поковылял назад. Вернулся — довольный:
— Я же говорил тебе — не Семен это! Кабы Семен был — я бы тут уже пятый угол искал! Я его и так и этак — а он хоть бы разок сругался! Отцом назвал... Другой это человек, Катерина!
И баба Катя не стала возражать мужу.
Кто мой ближний?
Стучат... Так громко стучат. Кто стучит, зачем? Таня с трудом открыла глаза, выкарабкиваясь из тяжелого, беспокойного сна. Стучали в дверь:
— Вставайте! Вставайте, выходите!
Таня подвинула Надюшку, которая перебралась к ней ночью на постель, взяла со стола сотовый — половина второго.
— Одевайтесь, берите документы, деньги, ценные вещи, выходите — вода поднимается!
Люди, разбудившие ее, пошли дальше, слышно было, как они стучали в соседские двери.
Таня встряхнула головой, прогоняя сон. Сон не желал уходить — может, этот стук в дверь ей просто приснился?
А начиналось все так хорошо! Они долго ехали на поезде. По дороге, когда дочка спала, Таня открывала любимого Паустовского, «Черное море», и читала медленно: «Над голым хребтом... показываются белые клочья облаков. Они похожи на рваную вату. Облака переваливают через хребет и падают к морю, но никогда до него не доходят. На половине горного склона они растворяются в воздухе.