Он вскочил с кресла, и уставился на Сарка горящими глазами, — словно бы тот был виновником всего плохого, что с Чурилом произошло за один или два прошедших года.
— Там не трогать!.. Глаз не спускать… Взять завтра, прямо на аэродроме, как прилетят. Обращаться нормально, ни одной царапины, никаких грубостей… За его жизнь отвечаешь лично.
— Понял, — коротко сказал Сарк.
— Еще, — поднял, останавливая секретаря, руку Чурил, — раз такое дело… Все о ее двух братьях. Срочно… Чем, ты говоришь, занимался старший?
— Играл на валютном рынке.
— Говоришь, играл на валютном рынке. Наверное, хорошо играл, раз попал к нам?
— Да. Его хотели попросить поработать на нас, но он отказался.
— Мы попросили, а он отказался?.. Хорошо играл? И чекист у них на стреме?.. А братец отказался от нашего предложения, хотя знает, умный, наверное, чем это для него пахнет… Это что там, у них, клуб самоубийц?!. Одних ненормальных!.. За всеми глаз, каждое движение, каждое слово, — все, чтобы было у меня на столе!
— Понял, — кивнул Сарк.
— А девушка мне понравилась, — сказал ему вслед Чурил, — живьем сожрет, если что не по ее будет. Не подавится… Что-то здесь не так.
Георгий подвез их к дому, где жил Михаил, и тактично уехал проводить совещание.
— Мне Иван сказал, вы будете плакать. Я не выношу сентиментальных сцен… Давайте, встретимся часа через полтора, отметим воссоединение семьи, как это положено.
Но Маша не ответила. Она сверлила взглядом дверь, в которую им сейчас предстояло войти, — и не слышала ничего.
Иван взглянул на Георгия, покрутил пальцем у виска и пожал плечами…
— Ничего Мишка себе дачку отгрохал, — сказал он, когда кортеж уехал, и они остались одни.
Хотя домик по столичным меркам был верхом убожества, — всего два этажа и никакой архитектурной мысли, — голые, выкрашенные желтоватой обычной красной цементные стены.
Но надо же было что-то говорить.
Полковник же молчаливо стоял, опершись на свою палку. В конце концов, выяснилось, что она ему очень идет, — придает мужественный вид, много испытавшего в жизни человека. Видно было, такого на мякине не проведешь, — вот человек, который знает, чего хочет, и знает, как этого «хочет» добиться… И все обыкновенная палка, о которую опираются старики, или раненые фронтовики.
— И где же Михаил? — спросил сам себя Иван. — Почему не выходит к нам навстречу?
Маша словно бы только и ждала этой фразы. Она решительно двинулась вперед, подошла к двери, распахнула ее, и вошла внутрь.
Там были какие-то вешалки, какой-то камин, какой-то телевизор, — и ни одного звука. Словно во всем этом двухэтажном доме не было ни единого человека.
— Эй! — сказала она охрипшим голосом.
В ответ ей была тишина.
— Странно, — сказал Иван.
— Он — спит, — сказал мудрый полковник. — Так бывает, когда человек спит.
Ближе к его профессии сказать бы: так бывает, когда человека нет, а есть покойник. Но повод был сказать именно так, как сказалось, — потому что по-другому получилось бы иное впечатление.
— Он спит? — как-бы переспросила или подумала чужими словами Маша. И решительно, словно знала расположение комнат, стала подниматься по лестнице на второй этаж.
Там она открыла одну дверь, вторую, третью…
— Так и есть, — сказала она грозно, — он — спит.
Я открыл глаза и увидел перед собой Машу. Она стояла в дверях спальни и смотрела на меня. Заметив, что я проснулся, она сказала:
— Ты мало обо мне думал.
Мы поменялись ролями, — в прошлый раз я пришел к ней… Но так хорошо, когда приходят и к тебе.
Мне стало так необыкновенно, когда я открыл глаза и увидел Машу. Я был — счастлив.
Счастье — это такое состояние, когда никакого другого счастья больше не нужно. Вполне хватит и этого.
Только хотелось, чтобы это мгновенье продолжалось вечно, — но я уже догадывался, что вечно мгновенья не длятся. На то они и мгновения.
Это все портило. Моя дурацкая прозорливость.
Все мое розовое впечатление… Когда оно пройдет, это самое мгновенье, я начну бояться, что оно больше никогда не повторится.
— Привет, — сказал я. — Ты в боевом настроении… Я думал, вы давно в Лондоне.
— Вместо того, чтобы извиниться, — ужаснулась Маша. — Ты столько нам измотал нервов. Вместо того, чтобы попросить прощения у меня, у Ивана, у Владимира Ильича…
— Кто такой Владимир Ильич? — не понял я. — Ленин?
— Ленин? — повторила Маша таким тоном, как-будто я изрек невероятное какое-то политическое кощунство… И кинулась на меня с кулаками.
Она накинулась на меня, поднимая белые и острые кулачки, и опуская их на мою грудь. Они выбили из нее задорную барабанную дробь.