Эдаму показалось, что ночью он слышал вой пожарных сирен. Но разве пожарным машинам разрешено включать сирены в такой поздний час? Он не знал. Возможно, Эдам все вообразил, точно так же, как десять лет назад в ту последнюю ночь вообразил звук шагов у дома, или они ему просто приснились.
Иногда Эдам думал, что именно тогда лишился способности крепко спать. С тех пор его сон стал легким, чутким. Шаги прошли под его окном, остановились, завернули за угол дома под Кентавровой комнатой, где спал Руфус, и направились к конюшне. Небо светлело, приближался рассвет. Кричали птицы — эти звуки нельзя было назвать пением.
Чего он боялся? Что выследили похитителей ребенка? Если так, тогда то, что он сделал, было полнейшим безрассудством. Однако Эдам не отдавал себе отчета в своих действиях; им овладел инстинкт самосохранения, этот инстинкт и вел его. Эдам сбежал вниз, в оружейную и снял со стены дробовик Хилберта. Затем зарядил ружье, прошел в столовую, осторожно приблизился к окну и спрятался за шторой.
Снаружи никого не было. Молодой человек вышел в холл и прислушался. Птицы уже вступили в общий хор, но теперь сад оглашало не весеннее пение, а осенний щебет. Других звуков не было. Он открыл парадную дверь и вышел с ружьем на изготовку. Эдам, наверное, помешался. А если бы снаружи оказалась полиция — кто еще мог искать Кэтрин Ремарк?
Отсемондо был сер и бесплоден в сером свете утра. От холодного, влажного воздуха бросало в дрожь, пахло застоялым дымом. Не опуская ружье, Эдам отправился к вчерашнему костру. Огонь погас, на полусгоревшей ветке покачивалась металлическая рама от люльки. Он вдруг понял, что вокруг стоит жуткая тишина, глубокая предрассветная тишина, характерная для сельской местности. Даже крики птиц не умаляли этого ощущения жути; казалось, они кричат где-то еще, на другом уровне восприятия.
Неужели эти шаги ему приснились? Вероятнее всего. У Эдама не было желания возвращаться в кровать, поэтому он прошел в оружейную и повалился в виндзорское кресло, а ружье поставил рядом с собой. Наверное, он задремал, потому что проснулся от пронизывающего холода, от которого не спасала старая охотничья куртка Хилберта. Эдам услышал, как по кухне ходит Вивьен и напевает. Возможно, она всегда пела по утрам. Просто раньше он был слишком далеко и не слышал. Девушка пела «Все преодолеем»,[90] гимн сопротивления, и дух этого гимна, его самонадеянность и наивность взбесили его.
Эдам поднялся наверх. Зоси наконец проснулась. При виде него она издала какой-то невнятный звук и разрыдалась, прижимаясь к нему, всхлипывая ему в плечо. То, что произошло с ним за последние сутки, было странным и шокирующим. Эдам утратил свою любовь к ней. Любовь исчезла за одну ночь. Он-то думал, что его чувства вечны, глубоки, что они вносят смысл в его существование, превращают его и ее в единое целое, в две половинки, нашедшие друг друга и существующие в собственном мире, за пределами мира реального. Сутки назад Эдам хотел только одного: жить с Зоси в Отсемонде, вместе с нею после отъезда остальных блаженствовать в уединении. Зоси для него была олицетворением чувственности, он видел в ней богиню. Сейчас же Эдам с горечью понял, что держит в объятиях маленькую испуганную девочку, инфантильное создание, не очень умное и даже не очень привлекательное.
— Прекрати плакать, — сказал он. — Пожалуйста. Попытайся взять себя в руки.
Зоси всхлипнула, ее передернуло.
— Где Кэтрин?
— В нашей комнате. В другой комнате. Она будет жить там, ты, Зоси, должна оставить ее там. Послушай, мы сегодня должны увезти Кэтрин, мы должны спрятать ее где-нибудь. Пожалуйста, перестань… — Она в знак протеста опять расплакалась. — Зоси, она умерла. Ты знаешь, что она умерла. Она уже не малышка, ее здесь нет. Ты же не хочешь, чтобы тебя посадили в тюрьму, правда? Ты же не хочешь, чтобы нас всех посадили в тюрьму?
Эдам собирался сказать, что они будут делать то, что должны, что скоро они начнут все забывать, что они вернутся сюда, они двое, и начнут забывать. Но он не смог сказать все это, потому что сам не хотел всего этого. У него больше не было желания жить вдвоем с Зоси здесь. И вообще жить с ней вдвоем и иметь общего ребенка…
Лицо девушки опухло от слез, стало почти уродливым. И пахло от нее потом. Эдаму захотелось хорошенько встряхнуть ее, так, чтобы клацнули зубы. Это ты виновата, хотелось кричать ему, это из-за тебя все случилось, из-за твоей клептомании, твоего вранья. Но он лишь отстранил Зоси от себя, вытер ей слезы углом простыни и помог одеться, подавая вещи одну за другой.