Но жизнь в лесу теперь не захватывала Киттеринга так, как раньше: его тянуло туда только изредка, и старый Куонеб начинал всё более и более сознавать, что жизнь его с ним отошла в прошлое.
С того момента, как на берегу реки появился большой дом, он почувствовал, что пути их разошлись. Уважение его к Нибоваке дошло теперь до обожания, и, несмотря на это, они с каждым годом становились более чуждыми друг другу. Рольф перерос его; Куонеб был снова одинок, как и в тот день, когда они встретились. Годы наложили большую разницу на их взгляды, и Куонеб понял это… понял, что времена теперь изменились, и он отошёл к давно прошедшим векам.
— Жизнь моя — это мудрость лесов, — говорил он, — а леса исчезают быстро. Пройдёт немного лет — и не будет здесь деревьев, и мудрость моя станет безумием. В стране этой поселилась теперь большая сила, и зовут её торговлей. Она съест всё и даже людей. Ты достаточно мудр, Нибовака, и ты не пропадёшь. Не для меня эта новая жизнь. Я доволен, когда у меня есть еда и удобная постель для сна… я доволен, что вижу свет.
Он жил в стороне от большого склада в конце долины и мог следить за восходом солнца из своего вигвама. Двадцать пять лет прибавилось к тем пятидесяти годам, которые он провёл в стране Мэн-Мэйано; глаза его потускнели, ноги потеряли свою гибкость, голова покрылась серебром, но дух его не изменился, и он по-прежнему любил сосновые леса и восход солнца. Он ещё чаще прежнего брал свой том-том и шёл на скалу молений, на свой Айдехо… как зовут её западные краснокожие. Здесь было высоко, и дул холодный ветер, а потому он выстроил себе там небольшую палатку с обращённым к востоку входом.
Он был стар и не мог больше ходить на охоту, но у него была сильная рука… рука пятнадцатилетнего юноши, которого он приютил когда-то. Он не терпел недостатка ни в пище, ни в одеялах для своего вигвама, ни в свободе лесов под скалой восходящего солнца. Но его мучил неутолимый голод, которого никакой дальновидный нибовака не мог утолить, не мог даже говорить о нём. И Куонеб выстроил на холме другую палатку. Сидя у небольшого костра, он тихо ударял по своему том-тому и смотрел на пылающие небеса.
— пел он, —
И вот однажды пришёл в горы незнакомый человек; он был одет, как бледнолицый, но голова его, ноги и глаза, кровь его, походка и душа — как у краснокожего индейца, пришедшего с запада. Он пришёл от неизвестного и принёс послание тому, кто его не знал:
— Мессия идёт, освободитель, которого приказал ждать Гайавата. Он придёт во славе, чтобы освободить красное племя, и народ его должен петь песнь пляски призраков, пока не придёт дух и не научит его мудрости.
Не к бледнолицему, а к одинокому индейцу в долине пришёл он, и песнь, которой он научил его, была песнью тоскующего народа, ищущего своего отца:
У костра пел незнакомец в ту ночь и молился, как молится всякий индеец:
Куонеб пел новую песнь; он знал, что посол этот был прислан за ним.
Незнакомец ушёл: он был только послом. А Куонеб всё пел и, наконец, увидел видение, которого ожидал, и получил знание, которого искал.
Никто не видел, как он ушёл. На расстоянии десяти миль дальше к югу он встретил охотника и сказал ему:
— Скажи Нибоваке, что я слышал новую песнь. Скажи ему, что мне явилось видение. Мы близимся к закату, но настанет новый день. Я должен видеть страну Мэн-Мэйано, страну зари, где солнце выходит из моря.
Больше его не видели. На другой день Рольф узнал об уходе Куонеба. Он на следующее же утро поспешил в Олбани. Скукум-четвёртый прыгнул в лодку, когда она отчаливала. Рольф хотел прогнать его обратно, но собака хвостом и глазами умолила оставить её. Она должна идти искать старика. В Олбани Рольф получил кое-какие сведения. «Да, сюда приезжал на пароходе индеец… несколько дней тому назад». В Нью-Йорке Рольф не искал следов своего друга, Он прямо взял место на судне, которое шло в Стамфорд, и поспешил оттуда в старые, знакомые ему леса, где он жил и страдал, когда был ещё мальчиком.
Возле утёса, прозванного с тех пор утёсом Куонеба, стоял теперь дом. От обитателей его он узнал, что прошлой ночью они слышали среди полной тишины звуки индейского том-тома и песнь, которую не мог петь бледнолицый.