— Ну ты поняла. Нет, его дело, конечно, я не лезу… но ты знаешь, что мне всё это время было совсем не понятно?
— Что?
— Почему он всем так нравится, — сказал Сид и тут же осёкся, — ну то есть… не подумай чего, но, по правде сказать, он всегда был этаким лошком, знаешь, из тех, кого обычно чмырят и дразнят. А у нас как-то… и не скажешь ведь, чтобы в школе все были такие милые и понимающие, правда ведь, Патаки? Да ты и сама знаешь, ты ведь задирала многих…
Хельга осушила кружку до дна и многозначительно кашлянула, делая знак официанту.
— Ром-колу, пожалуйста, — она сжала зубы, чувствуя, как по скулам заходили желваки. Для того, чтобы вынести пьяные откровения Сида Гифальди, весело поливающего грязью любовь всей Хельгиной жизни, пива будет явно маловато.
— Хельга?
— Что? — ледяным тоном поинтересовалась она.
— Извини, я… я не должен был говорить так о тебе?
— Нет-нет, продолжай.
Сид был явно недостаточно трезв, чтобы распознать сарказм.
— Наверное, с моей стороны не очень хорошо так говорить, мы с ним всё-таки неплохо общались, но знаешь… мне всегда это казалось каким-то несправедливым. Других таких добреньких травят, задирают, подвешивают за штаны к баскетбольным кольцам, а он… а его почему-то все любят. Набиваются к нему в друзья, бегают за ним, Арнольд то, Арнольд сё… девчонки, опять же… Он ведь и тебе нравился, правда?
Хельга нервно сглотнула. О том, что Арнольд ей нравился, знали — по меньшей мере, догадывались, — многие; о том, насколько он ей нравился, — единицы. Джеральду она всё рассказала до конца, лишь плача на продавленном диванчике в его квартире; в школьные же годы в курсе была только Фиби. Остальные одноклассники максимум могли думать, что это была невинная подростковая влюблённость, то, что и с ними самими за школьные годы случалось не раз. Вряд ли Сид что-то понимал; тем не менее, Хельге стало ещё неуютней — она внезапно ощутила себя стоящей над пропастью над тоненькой жёрдочке, почти почувствовала, как в ушах недружелюбно свистит ветер.
Она кивнула, мрачно поджав губы. Очень кстати появился официант, поставил на стол высокий стакан с ром-колой — и Хельга обрадованно сделала большой глоток. В глубине души медленно прорастало желание напиться так, чтобы можно было безнаказанно врезать Сиду по зубам — а после оправдаться своим опьянением.
— Я сейчас, — бросила Хельга, поднявшись из-за стола. Пять минут, проведённые в уборной, помогли ей слегка успокоиться — по меньшей мере, сдержать зловредные слёзы, нехорошо подкатывавшие к горлу. Вернувшись, она с каким-то жадным мазохизмом спросила:
— Так о чём ты говорил? — будто этот разговор был жутко интересен.
— Я… — Сид помедлил, — слушай, а может быть, ну его к чёрту, этого Арнольда? Как будто нам и без этого не о чем поговорить.
— Да нет, зачем же, — хмыкнула Хельга, прикладываясь к стакану, — продолжай. Я вижу, тебе есть что сказать на эту тему…
***
И ему было. Ему очень даже было что сказать; вот только Хельга явно не рассчитала силы воздействия рома с колой на свой организм — и теперь, стоя в туалете, опираясь на непослушно-шаткую стену, понимала, что не вспомнит ни слова из того, что сказал Сид. Впрочем, вряд ли это было сейчас её главной проблемой.
Хельгу не тошнило, нет — просто мир вокруг внезапно решил прикинуться одной большой каруселью, и узкую туалетную кабинку, где можно было, расставив руки в стороны, обеспечить себе вертикальное положение, покидать не хотелось.
Она простояла минут десять, глубоко дыша и стараясь вернуться в реальность; затем, доковыляв до раковины, сбрызнула ледяной водой шею и лоб, стараясь освежиться, не размазав при этом макияж.
Мир покачивался и плыл вокруг. Тогда, когда Арнольд только пропал, с Хельгой случилось что-то вроде запоя — но с тех пор она пила редко, да особенно и не тянуло. Это совсем не помогало забыться: скверные мысли вспыхивали в мозгу, назойливо теснили одна другую, и чем пьяней была Хельга, тем хуже ей становилось. Сейчас, впрочем, такого почему-то не было; ей не сделалось тоскливо и грустно, не захотелось разом вспомнить всё плохое, что было с нею в течение жизни. Мир просто водил хоровод вокруг. И запомнить, о чём говорит Сид, было сложно. Хотя по его предпринимательской роже всё равно чертовски хотелось врезать.
Но уходить не хотелось: даже слушать, как Сид поливает грязью её возлюбленного, — было всё же лучше, чем вовсе об этом возлюбленном молчать. Хельгины коллеги, Хельгины так называемые друзья, Хельгины шапочные знакомые и соседи по маршрутке — никто не знал о том, что Арнольд Шотмэн в принципе существовал на свете, и чем больше было вокруг Хельги людей, об этом не знавших, — тем сильнее, к своему ужасу, она и сама начинала сомневаться.
Может, ей всё это приснилось? Может, она давно уже сошла с ума — и сама придумала себе любовь всей жизни?..
Но когда Сид сидел напротив, живой и материальный, затягивался очередным «Данхиллом» и злобно разглагольствовал о том, как все на свете любили Арнольда и как он этого не заслуживал, — сложно было не поверить в то, что Арнольд был.
Хельга в последний раз сбрызнула шею, оставив на блузке пару крохотных мокрых пятен, и, стараясь не покачиваться, отправилась обратно в зал — наслаждаться дальше Сидовой ненавистью вместо здорового восьмичасового сна.
Но за столиком она увидела вовсе не Сида.
***
— Ты… — только и сумела выдохнуть она.
Он смотрел на неё и улыбался. Его родные, до боли знакомые глаза. Его волосы. Его запах. Хельга почувствовала, как её захлёстывает изнутри щемящим, пронзительным теплом. Все слова разом стали совершенно бесполезны, да она всё равно не знала, с чего начать: как? что случилось? ты жив?
Всё это не имело никакого смысла.
Паникуя от собственной смелости, она опустилась на диван рядом с ним и легко, будто бы случайно, коснулась бедром его ноги. Он не отстранился, не отодвинулся; напротив — развернулся к ней, провёл ладонью по её щеке, коснулся шеи, всё ещё влажной от воды…
Хельге казалось, она забыла, как дышать. Всё это было каким-то наваждением или сном, не иначе; не исключено, что где-нибудь там, в туалете, она потеряла сознание от опьянения и теперь валяется на холодном полу, и кто-то пытается привести её в чувство…
Какая. К чёрту. Разница.
Арнольд был рядом, он смотрел на неё с захмелелой нежностью, какой она никогда раньше не видела в его глазах, — и Хельга Патаки была бы полной, окончательной, невыразимой идиоткой, если бы этим шансом не воспользовалась.
Он развернул её лицо к себе и прижался лбом к её лбу; она решилась первой его поцеловать, и мир растаял в тёплом, зыбком, невыносимо-сладком мареве, и на языке плясали искорки со вкусом рома и колы.
Он попросил у официанта счёт; она склонилась к его шее, расстегнула верхнюю пуговицу на рубашке и принялась медленно облизывать ключицы, с наслаждением вдыхая запах его кожи.
Таксист был полноват, усат и груб, он влажно ухмылялся и отпускал какие-то пошлые шуточки; Хельга утыкалась носом в плечо Арнольду — ей было плевать. Она понятия не имела, куда они едут. Она знала точно, зачем они едут.
Она не была девственницей — её одногруппники, помнится, шутили когда-то, переиначивая Курта Кобейна, что в колледже поимеют всех; была парочка парней, с которыми Хельга после тусовки оставалась спать на одной кушетке, и они делали с ней всё, что полагается в таких случаях делать. Не то чтобы ей тогда не понравилось совсем, не то чтобы ей тогда понравилось настолько, чтобы она стала искать этого специально, чтобы делала ради этого то, что делали многие её подруги; она просто мысленно пожала плечами — секс её совершенно не впечатлил, как не впечатляло практически всё, что не имело отношения к Арнольду.
Когда они остались одни — это не было сексом. Во всяком случае, это не имело ничего общего с тем, чем занималась она в общежитии с полупьяными парнями на скрипучих кушетках.