Девушки, их матери упивались прекрасным голосом Мухаббат, проникновенными словами незамысловатой песни. Пожилые женщины вспоминали молодость, девушки — женихов своих.
Мухаббат кончила песню. Все молчали. Молчание нарушила женщина в парандже без чачвана — Хал-буви:
— Поистине волшебница! Голосом ты, девушка, — родная сестра Халимы… И нечего краснеть. Поёшь, как сама Халима Насырова.
Девушки, растроганные песней, плакали украдкой и вытирали глаза копчиками платков.
Кумри сказала Хал-буви:
— Шли бы вы домой. Завтра ваш сын, Касымджан, уезжает в дальние края. Собрать его надо в путь-дорогу.
Старушка вздохнула.
— Эх, доченька, со вчерашнего дня всё уже приготовлено.
Снова принялись за работу. Солнце, вскарабкавшееся на самую верхушку выцветшего от жары неба, палило немилосердно. Это только со стороны, поэтам, весело смотреть на колхозниц и сочинять о них всякие пустяки, вроде: «Жемчужный пот струится по её ланитам…»
Издалека донёсся звон рельса — звали на завтрак. Девушки мигом закинули на плечи кетмени и направились к полевому стану. За ними потянулись пожилые женщины.
На полевом стане собралась вся бригада. Усталые люди находили ещё в себе силы шутить.
Мухаббат посмотрела на огромный куб с кипятком, исходивший паром, и загрустила. Куб напомнил ей паровоз, тот самый, что увёз её суженого далеко-далеко. Сабирджан, парень Кумри, держался торжественно. Он сделал таинственный знак Мухаббат и принялся что-то писать в блокноте. Вырвав листок, сложил его вчетверо и вместе с пиалой чая тайком передал Мухаббат записку для Кумри.
Звеньевая прикрыла ладонью рот, чтобы скрыть улыбку. Смешной этот Сабирджан. Весь колхоз знает о его любви к Кумри. Один лишь её отец находится в счастливом неведении. И только поэтому парень изображает из себя заговорщика! Забавно. Небось написал что-нибудь вроде: «Кумри, свет очей моих! Приходи сегодня после работы в тополевую рощу».
К концу завтрака явился бригадир Джамалитдин-ака, крупный мужчина лет сорока в лёгком парусиновом кителе в войлочной шапке, обшитой по краю красной каймой. Усы бригадира, отвисшие книзу, придавали ему грустный вид. Джамалитдин-ака поднял руку, призывая к тишине, заговорил:
— Товарищи дорогие! Все мы знаем, что над нашей Родиной нависли чёрные тучи. Проклятые фашисты хотят поработить советских людей. Шайтан им в глотку, подлым! Вся страна поднялась на священную войну. От героев фронта не должны отставать и мы — труженики тыла. Завтра ещё два богатыря, наши замечательные парни. Сабирджан и Касымджан отправляются бить гитлеровцев, провались они в преисподнюю! Пожелаем же нашим храбрым воинам успехов в бою и скорого возвращения с победой. Ура, товарищи!
Грянуло тонкоголосое «ура!» — в бригаде, за редким исключением, были женщины. Бригадир сделал паузу и продолжал:
— Скажу вам по секрету, я тоже просился на фронт. Мою просьбу обещали уважить, как только мы соберём урожай хлопка. Поэтому прошу всех своим трудом помочь мне побыстрее надеть солдатскую шинель.
Члены бригады зашумели:
— Ой, бригадир! И вы тоже?!
— А кто без вас бригадой командовать станет?
Джамалитдин-ака улыбнулся, широко, задористо.
— Э-э, красавицы, свято место пусто не бывает. В правлении колхоза, да и в райкоме партии проблема нового бригадира решена. Мухаббат будет вашим бригадиром, сладкоголосый соловейчик.
Началось всеобщее ликование. Джамалитдину-ака даже малость обидно стало. Чуть-чуть. Он всё же понимал: бригада его и уважает, и ценит. И вовсе никто не радуется его уходу. Просто все довольны, что после Джамалитдина-ака бригаду возглавит Мухаббат.
Один лишь Максум сидел темней ночи. Услышав имя нового бригадира, он подавился куском лепёшки. Кое-как отдышавшись, крикнул Джамалитдину:
— Эй! Бог лишил вас, начальников, разума, что ли? У девчонки на губах молоко не обсохло, а её бригадиром! Ваши глаза никого другого не видят, кроме Мухаббат?
Зная характер Максума, Джамалитдин постарался обойтись с ним по-хорошему.
— А в чём дело, Максум-бобо? Быть бригадиром — большая честь. Мухаббат умная девушка. А если трудно ей придётся, опытные люди помогут.
Максум словно с цепи сорвался. Брызжа слюной, заорал:
— Не дам согласия! Я — дядя Мухаббат. У вас злые мысли…
— Злые мысли? — поразился Джамалитдин. — Э-э!.. Уж не метили ли вы сами, уважаемый, на должность бригадира, а?
Джамалитдин в самую точку попал. Послышалась язвительные шутки по адресу Максума, смех. Рассвирепевший старик, изрыгая проклятия, заковылял прочь. Вслед ему неслось:
— Куда же вы, уважаемый?
— А как же работа во имя победы?
— Держите дезертира!..
Максум остановился, обернувшись, плюнул и вновь кинулся восвояси. Он весь дрожал от ярости. Ну, погодите вы у меня! И ты… тихоня, я поставлю тебя на место. Слыханное ли дело — девчонку начальницей назначить над мужчинами. Вы ещё узнаете старого Максума!
ШЕЛЕСТЯЩИЕ ТРЕУГОЛЬНИЧКИ ЖИЗНИ
Миновало лето. Сумрачпая и слезливая осень на дворе. Будто оплакивает она дождями-слезами безусых гонцов, цветущих мужчин, что покинули родные дома, родных, уехали с песнями, под ликующие громы оркестров. Уехали — и как в воду канули!
Не проходило недели, чтобы в кишлаке то там то сям не раздирал предутреннюю тишину страшный вопль. И тогда люди с замиранием сердца говорили сами себе: «Опять почтальон Азим принёс чёрное письмо».
Старого Азима, отдавшего фронту троих сыновей, люди уважали и страшились пуще чумы. А он себя и вовсе ненавидел. И до того ему горестно было носить в своей затрапезной сумке людям беду, что не выдержал, бедняга, тронулся умом — вообразил себя ангелом смерти Азраилом. Не буйствовал — сидел себе дома и грозно сверкал очами. Соседи жалели старика, одинокого, как перст, кормили. И даже плакали за него, когда, одно за другим, пришли Азиму три чёрных письма. А он сидел и кидал огненные взгляды на плачущих: мол, берегитесь, я и до вас доберусь!
Новый почтальон, Ильяс-палван, сказочный богатырь без левой руки (руку оторвало миной под Смоленском), ходил вечно пьяненький — для поддержания духа и потому исправно исполнял свою нелёгкую должность. Людям Ильяс особенно по сердцу пришёлся потому» что видел он собственными глазами извергов-фашистов и в рукопашном бою размозжил троим головы прикладом винтовки. О фашистах он отзывался так:
— Воюют ловко. Но бить их всё же можно. Непрочные, как и все смертные люди, даром что на головах железные колпаки носят.
Односельчанам такие слова слушать было приятно. Значит, можно всё же бить немцев. Надо только научиться. Значит, наши отцы, сыновья, внуки вернутся домой, если… Если не прибудут вместо них чёрные письма.
Остальные инвалиды с немцами в рукопашной не встречались, воевали с ними на расстоянии. Однако слова Ильяса-палвана горячо одобряли. Верно говорит, бить их вполне можно, только бы научиться.
Но пока что фашисты пёрли и пёрли. Не так лихо, как прошлым летом, однако изрядно. Радио приносило веста о тяжёлых боях под Моздоком и Сталинградом. Вон ведь куда забрались, проклятые!
Ильяс-налван обладал чудесным даром утешать людей, вселять в них надежду» а те, исполненные святой простоты, вместо благодарности порой упрекали безрукого: «Хорошо тебе утешать, ты уже отвоевался, горе твоё позади». И никому как-то и в голову не приходило, что Ильяс-палван тайно страдал. Легко ли ему, лучшему трактористу, исполнять теперь стариковскую должность, да и каково ему, могучему, полному сил, существовать без руки! Чтоб штаны застегнуть — и го помощник надобен. А люди ещё, любя, подтрунивали над ним: «Интересный ты парень, Ильяс. Приехал с фронта — на плов глядеть не можешь. Слыханное ли дело — плов, плов не есть узбеку!».
Ильяс отшучивался. И лишь одной Мухаббат как-то в душевном разговоре богатырь-инвалид признался, что плов он видеть не может после <тех троих>.
— Осатанел я от гнева, Соловейчик, — сказал почтальон тихо, — очень сильно бил их прикладом, А головы-то у них в шапках железных. Вот эти шапки мне чем-то котлы для плова напоминают. Смешно, да только не могу от этой мысли отделаться. Смотрите, об этом ни гу-гу. Народ у нас весёлый, хоть и грустно нынче в кишлаке. А то, что я теперь к плову не пристрастен, — не велика беда. Голодно стало в кишлаке, не до пловов.