Барлов умер. Он покончил с собой когда-то давно, за пределами хронологии «Романа о Лондоне». Но тень, голос его сопутствуют Репнину. И герой Црнянского вспоминает: «Барлов, который так часто является ему из какого-то иного мира, бросился в Америку… А что сделал он в Америке?.. женился на богатой американке. А затем, через несколько дней, выгнал жену и пробил себе башку пулей». То, что сделал таинственный Барлов, — огрубленное, вульгарное предварение поступка героя романа: он, по сути-то дела, тоже выгнал свою жену, он позволил ей уехать в Америку, а потом распорядился собою так же, как и Барлов. «Репнину почудилось, что он снова слышит покойного Барлова», — не раз говорится в романе. И покойный Барлов сопутствует князю, то поддерживая его, то подсмеиваясь над ним. Смотрит Репнин книгу о Петрограде, то бишь о Ленинграде, вспоминает строку из пушкинского «Медного всадника», а Барлов нашептывает ему про «девятьсот дней блокады», про героизм ленинградцев. И опять рассматривает герой драгоценную книгу. Берет лупу. На фотографии видит свой дом. «Здесь, у подъезда стоял экипаж отца… Репнин вспоминал, как приводил к себе ночевать подвыпившего друга, Барлова». А потом обнищавший князь, прекрасный знаток лошадей, играет на скачках. Он играет неудачно: мог бы выиграть, он близок к огромному выигрышу. Но он останавливается в нерешительности: «Разве не безумие просадить на скачках все свои деньги? Казалось, даже Барлов сейчас смеется над ним».
Барлов — друг и спутник героя романа, его alter ego, второе «я». Он бывает проникновенно лиричен. А бывает саркастичен. И циничен он тоже бывает: противоположность ангелу-хранителю — искушающий демон. Многоцветная тень его, сопутствующая Николаю Репнину, и таинственна, и загадочна. Но «Роман о Лондоне» — роман-песня, а в какой-то части своей, он еще и роман-баллада. Не являлся бы на его страницах демон Барлов, роман многое мог бы утратить: ведь из песни слова не выкинешь. И еще один спутник у Репнина есть: Наполеон Бонапарт — «тот, что вступил в Москву. (Этого Репнин ему никогда не смог простить)».
Анекдоты из жизни Наполеона: император и его альковные утехи, прерываемые неотложными государственными делами. Постоянное соразмерение с Наполеоном себя, причем «наполеоновское» в романе — синоним авантюрного, глупого. «И разве то единственное, что он может сделать, чтобы помочь любимой жене — это расстаться с ней, отправить ее… в Америку — разве это не безумие? Наполеоновское решение — тщетное и бессмысленное». Или — так: «Не придется Наде нищенствовать в Лондоне. У него сильная воля, хотя он и не Наполеон. Который перед сражением, посылая людей на смерть, опрыскивает себя духами. Да, его солдаты полегли в землю, а он мечтает о любовном свидании, даже на Святой Елене. Разве это не смешно, князь? Вокруг — безбрежный океан. До Франции — далеко. Восемьсот тысяч убитых французов. Vive l’Empereur! А император тайком предается любви с женой своего маршала». Иногда же — и так: «Он как некий Наполеон был абсолютно уверен, что одержит победу над преследовавшими его неудачами и нищетой». И средь книг, которые разносит Репнин по городу, ему попадается книга «огромная и тяжелая»; это — знаменитый Кодекс Наполеона, о котором, выходит, и сказать-то можно только то, что громоздок он и увесист.
Спор с Наполеоном. Осмеяние Наполеона, наполеонизма — важнейший мотив романа. Говоря о своей сильной воле и при этом упоминая Наполеона, Репнин, конечно, иронизирует. «Репнин Наполеона не признавал. Под Ватерлоо, говорил он, этот идол французов, спасаясь от смерти, убежал без шляпы, а что еще хуже, бросил саблю. Император. Оставил свою саблю врагу, а это позор… Репнин говорит, что он прежде всего русский. Заявляет, что ему отвратителен эгоизм Наполеона. Что лично до него, то он типично русский и воля у него русская, слабая. В русском человеке велико страдание. Воля не может преобразовать мир. Страдание может».
Страдание или воля? Вечный спор, наполняющий романистику XIX столетия: Достоевский, конечно же, здесь первенствует.
Странно было бы ожидать от романа Милоша Црнянского однозначного решения вековечной проблемы: появись оно, и роман мгновенно разрушился бы. У героя недостало целенаправленной воли. Воли жить, неся на раменах своих свой крест (рюкзак с камнями, который несет за спиною князь Репнин, отправляясь в последний путь, — откровенно модифицированный вариант крестной ноши; ношу эту князь сбросит в морскую пучину, вместе с жизнью сбросит ее). Но и чашу страданий он в конце концов отвергает.
Предок князя, прадед его, военачальник князь Репнин завершил победу России над Наполеоном: триумфально въехал в Париж. Тут был эпос в расцвете его, ибо эпос немыслим без триумфа, без одержания крупной, исторически значимой общенациональной победы. Но потомок эпического триумфального князя, скрывшись в подвале Лондона, вспоминает о Париже по-своему, всего лишь как о вехе эмигрантской своей одиссеи. Он тоже оказался в Париже: одно время он даже подвизался там в качестве ресторанного швейцара, рекламы ради выряженного в казачий наряд. Поражение его несомненно, но нет укора ему в романе-песне его сербского брата, потому что как бы там ни было, а сумел поверженный и отверженный князь сделать шаг к предстоящему братству, к единству славян друг с другом, а затем — со всем миром. Не пошел он на иждивение к интриганам из эмигрантских спецслужб, к подонкам, от которых на версту разит духом зла и коварства. И явил собою образец независимости.