— Такие уж уродились. — И, сглотнув этот щекочущий комок, поднялся.
Остаток дня, работая, Сергей Иванович нет-нет да и останавливался, словно прислушиваясь к самому себе, качал головой. Поди ж ты, разговорился как! Да еще с кем? — с крохой. Своих детей у него не было; получалось так, что не было их — по крайней мере, таких маленьких, и у соседей, — эта сторона жизни никогда не касалась его. Кроме того, в представлении Сергея Ивановича именно с ребятишками были связаны всякие недоразумения и неприятности: после них-то чаще всего и приходилось ему вставлять разбитые стекла, чинить поломанные заборы или еще что-нибудь подобное делать. К детям, к детству, говоря коротко, он давно уже относился как к маложелательной, хотя, конечно, и неизбежной стадии, только преодолев которую человек становится тем, кем он должен быть и для чего появляется на свет, — работником… Усмехнувшись, он посмотрел на свои ногти: действительно большие. И задумчиво, удивляясь, что обращает внимание на такую ерунду, помял на конце пальцев плоские наплывшие мешочки, которыми чувствовал на ощупь каждую шершавинку на дереве и ловко, не роняя, зажимал ими самый мелкий шурупчик… На следующее утро, когда Сергей Иванович, стоя на козлах, зашивал фронтон, внизу снова раздался знакомый тоненький голосок:
— Сергей Иванович, здравствуйте, это я.
— А, Любанька пришла!
Вбив гвоздь, Сергей Иванович спрыгнул, стянул с головы сделанную из носового платка повязку, защищающую от солнца, — в ней, наверно, он совсем страшилище! И, радуясь своей предусмотрительности, достал из кармана квадратик шоколадки:
— Держи-ка.
Люба — она была сегодня в том же коротеньком сарафане, но с голубой лентой в светлых волосах — на всякий случай уточнила:
— Это мне?
— Тебе, тебе.
— Спасибо, — поблагодарила она, и получилось это у нее так степенно, по-взрослому, что Сергей Иванович, старый сучок, умилился. Вот ведь человечек!
Девочка доверительно поделилась всеми своими новостями — что ходила вчера с бабушкой в баню, что вечером приехал отец, а сегодня утром видела в лесу настоящую белку. Сергей Иванович забрался наверх, тихонько засвистел, что случалось с ним в самых исключительных случаях. Работалось сегодня на удивление: заранее напиленные по размеру доски ложились плотно, фаска в фаску, гвозди входили в податливую древесину с двух ударов — как в масло. Внизу, прислоненный к дубу, стоял, поблескивая спицами, велосипед. Любанька то прибирала щепки и стружки, тоненько напевая, то бегала по поляне, мелькая за деревьями, — все это создавало у Сергея Ивановича неведомое прежде ощущение какой-то наполненности, значительности.
Потом они обедали: Сергей Иванович — с аппетитом, не спеша и обстоятельно, Любанька — скорее за компанию; поклевав, словно воробышек, она грызла огурец, не признавая ни ножа, ни соли, весело щебетала. Не особо вникая, Сергей Иванович слушал ее, как слушают, не особо вникая, в лесу птиц; два синих ласковых солнышка поминутно касались его обычно замкнутого резкого лица, и оно отмякало, — Сергей Иванович сам чувствовал это какими-то непривычно расслабленными мускулами.
— А вон папка идет! — сказала Любанька.
В хороших шерстяных брюках, в белой рубашке с засученными рукавами, небритый, с подпухшими веками и все-таки молодой и статный, Володька, как звал его прежде Сергей Иванович, опустился на траву, усмехнулся — вместо приветствия:
— Чего ж ты и в выходной вкалываешь?
— Надо.
— А может, это — сообразим? — щелкнул себя по горлу Владимир.
— Нет уж, уволь.
— А я вот, видишь, гуляю! — Куражась, Владимир небрежно ерошил светлые волосы дочки, стоявшей рядом, она терлась щекой о его широкую ладонь, синие, устремленные на Сергея Ивановича глаза ее сияли. — Неделю вкалываю, воскресенье — мое, отдай!
— Все калымишь, — с внезапной неприязнью сказал Сергей Иванович.
— Будто ты не калымишь?
— Я от уважения, — объяснил, как вбил гвоздь, Сергей Иванович, считая, что этим все сказано.
— Деньги-то за уважение возьмешь? — ухмыльнулся Владимир.
— Возьму. Потому что — труд.
— Вот, вот! Не один получается… — Владимир беззлобно выругался.
Сергей Иванович недобро крякнул.
— Ты брось это паскудство! — По его крутой скуле, взбухая, катился желвак. — При ней-то — олух!
— К ней не пристанет, — беспечно отмахнулся Владимир. — Верно, дочка?
К ней действительно не приставало — девочка смотрела на Сергея Ивановича все так же кротко, только маленькие губы ее были сейчас поджаты. Сергей Иванович сказал еще жестче: