Может ли любовь строиться на отрицании? Мог ли он, сказав, что не верит мне, заставить меня думать, что все-таки верит? Может ли доверие вырасти из недоверия? Может ли любовь вырасти из желания любви? Я снова и снова думала об этом, мысли двигались по кругу, подобно вращающимся колесам экипажа, блуждали без цели, как повороты дороги. Выглянув из экипажа, я увидела распускающиеся почки лавров и поляны, поросшие вязами и дубами. Увидела наполовину очистившееся от облаков небо, озаренное светом ранней весны. Я хотела, чтобы любовь родилась из отрицания, и почти уверилась, что это возможно. Но я чувствовала себя виноватой за свое желание — из-за Канецуке.
Уже смеркалось, когда мы прибыли на место. Я увидела двух ласточек, которые при нашем появлении выпорхнули из-под крыши и исчезли в сгущающихся сумерках. Дом стоял на поросшем лесом восточном склоне горы Хией, ниже располагалась долина реки Отова. На фоне темнеющего неба виднелись кедры и рощицы бамбука. Окруженный плетеным забором дом своими неровными очертаниями и затененными выступами напомнил мне сидящую со сложенными крыльями птицу. Его просторные веранды скрывались за высокими рододендронами и камелиями, белые почки которых просвечивали сквозь массу глянцевых листьев.
Я вышла из экипажа и вдохнула дым сгоревшего дерева и чистый запах кедровой смолы. Залаяли собаки, сквозь открывшуюся дверь во двор пролился свет. Ко мне вышла девушка в голубом саржевом халате, с заколотыми волосами и в запачканном переднике; она протянула мне веточку розовой камелии.
— Эта расцвела первой, остальные еще не раскрылись, — сказала она, как будто знала о моем приезде и всю вторую половину дня меня поджидала.
Почему этот простой поступок девушки в грязном переднике вызвал у меня слезы?
Продолжая лаять и виляя хвостами, ко мне подбежали собаки. Девушка и ее брат — я предположила, что это был ее брат, потому что у них были одинаковые, похожие на лисьи мордочки лица, — принялись оттаскивать от меня собак, так что у меня появилось время вытереть рукавом слезы и сделать вид, что ничего не произошло.
Я вручила письмо худощавой вежливой женщине в зеленом украшенном узором халате, которая казалось слишком старой, чтобы быть матерью этих детей; впрочем, я не слишком знакома с деревенскими обычаями. Она поклонилась, задержалась у порога, чтобы снять веревочные сандалии, и взяла письмо. Только тогда пришло мне в голову, что она не сможет его прочесть. Тут я услышала мужской голос, короткий обмен репликами, затем они оба появились на крыльце. (Мужчина был худой и быстрый в движениях, с почтительными манерами, моложе женщины — возможно, ее сын?) Они стали помогать мне с моими сумками и коробками.
Они вели меня в глубь дома (он был темным, но чистым, пол из кипариса тщательно выскоблен, деревянные опорные столбы отсвечивали), а я с любопытством думала о том, с какой легкостью они меня впустили. Может, они привыкли давать приют обиженным женщинам? Нет, определенно нет. Другие женщины, наверное, были веселее, беспечнее и моложе, чем я… но я не должна об этом думать.
Та часть дома, в которой меня разместили, выходила на восток, насколько я могла понять в почти наступившей темноте, но я слышала доносившийся далеко снизу шум потока. Комната была просторная и холодная, и я с нетерпением ждала, когда женщина расстелет циновки и раздует угли в квадратной железной жаровне. Около одной из стен стояли сундук и шкаф со свитками и рукописями; была там и ниша для картины, но пустая.
Я выпила чашку супа, заправленного мисо и натертыми корнями лотоса. Лакированная чашка, темно-коричневая с красными искорками, была очень легкой. Я встала, ноги у меня одеревенели от усталости и езды в тесном экипаже, и прошлась по комнате. Ширма около кровати была затянута желтой парчой с вытканными на ней вьюнами и хризантемами. Я открыла сундук, и из него пахнуло чем-то приятным, я погладила рукой шелка и атлас. Там хранилась женская одежда: легкие летние халаты, украшенные рисунком с мотивами града и облаков, побегами флердоранжа и руты. Кто носил ее?
Я разглядывала свитки и коробки с рукописями, хотя не осмелилась открыть их. Одна из них, черного цвета, была отделана ракушками и перламутром. Может быть, он поставил сюда эту коробку, когда был ребенком? Любовался ли он, как и я, филигранной отделкой шкатулки?