Они поднялись по ступенькам крыльца, и дверь за ними закрылась. Я перевела дыхание. Возница что-то говорил быку. Он принес ему ведро воды, и бык шумно пил, звеня упряжью.
Мы остановились около сводчатого прохода в сад. Дождь понемногу переставал, стало светлее. Я слышала пение неизвестных мне птиц. Как я хотела выйти из экипажа, пройтись по мокрой траве, посмотреть на деревья! Я слегка пошевелилась, чтобы размять затекшие ноги, и взглянула сквозь арку на буйную растительность по другую сторону изгороди.
Там росла магнолия и несколько ив, серебристые почки которых, подобные шелковым коконам, еще не раскрылись. Глициния свисала тяжелыми пучками по вьюнам, опутывавшим бледно-желтую стену. Покрытые белыми цветами деревья, возможно, груши, стояли в высокой траве чопорные и аккуратные, похожие на девушек. Несколько тропинок вились в траве, и я заинтересовалась, кто их протоптал, потому что они были слишком узки для женщины в полном одеянии.
Интересно, ходила ли по ним Садако? Вспоминала ли она, как ее расшитые бисером шлейфы волочились за ней по галереям и переходам Кокидена? Скучала ли она без танцев, поздних ночных пиршеств, писем и флирта? Без звуков флейт и барабанов, острых сплетен и слухов, дружеских тайн?
Все это я у нее отняла. Я заставила замолчать ее оркестры, остановила ее танцы. Я разорвала ее одежды и сожгла письма. Я прогнала ее поклонников и лишила показной любви отца. Я не оставила ей ничего, кроме этого сада и жалкого, полуразвалившегося дома, заросшего папоротником, где она могла поговорить только со своей матерью — если вообще говорила.
Ее мать. Я никогда не думала о ней. Она никогда не бывала во дворце, с тех пор как император охладел к ней; эта история произошла еще до моего появления при дворе, и я не знала подробностей. Эту женщину выслали в провинциальную глушь, как потом и ее дочь. Для меня она была не более чем имя. Однако она жила и дышала совсем рядом, сейчас всего в нескольких шагах от меня, а я не имела о ней никакого представления. Я знала, что когда-то она была очень хорошенькой, но без изюминки; ее волосы, голос, руки существовали в пустоте, как неисписанный свиток.
Как бы она ненавидела меня, будь мы знакомы. Казалось удивительным, что она не могла почувствовать моего присутствия. Какие слова бросила бы она мне в лицо, если бы знала, что я стала причиной позора ее дочери! Я забилась поглубже и натянула на себя стеганое покрывало.
Я была голодна, но рисовые лепешки, которые оставила мне Даинагон, есть не могла, обходясь тем, что потихоньку пила воду. Как я хотела, чтобы Даинагон поскорее пришла! Как долго она уже отсутствовала? Жаль, что там не было гонгов, которые отсчитывают время, как в императорском дворце. Я закрыла глаза и прислонилась к задней стенке экипажа. Тут вдруг перед моим мысленным взором почему-то всплыло воспоминание о моем собственном саде и о Рюене.
Мне исполнилось четырнадцать лет, Рюену — семь. Это было последнее лето перед моим отъездом из Мино в столицу. Стояла жара, я сидела на мху под березой и читала свиток, а Рюен гонял мяч. Он ударил по мячу слишком сильно, и мяч упал за забор, огораживавший мандариновое дерево, которое наш отец посадил еще до нашего рождения. Он поставил забор, чтобы уберечь молодое деревце, но теперь, когда оно выросло, отец не побеспокоился разобрать частокол. Ветви дерева шатром раскинулись над изгородью, и летом плоды висели, как лампы, среди блестящих листьев. По какой-то причине — я не знала, было ли это свойством всех мандариновых деревьев или только нашего дерева, — мандарины крепко держались на ветках до глубокой зимы. Иногда, когда шел снег, казалось, что они светились собственным светом, хотя я понимаю, что это всего лишь игра моего воображения.
— Подойди и помоги мне! — крикнул Рюен, потому что у него не хватало сил развязать веревку, скреплявшую колья изгороди. Я с трудом развязала узел, и он проник внутрь.
— Смотри, что я нашел. — Он развел густую траву и заставил меня посмотреть. Там лежала лиса; наверное, она умерла недавно, потому что от нее еще не исходило плохого запаха, кроме запаха дикого зверя; ее тело не было повреждено, хотя множество муравьев кишело около открытых глаз.
— Должно быть, она попала в западню, — сказала я.
— Посмотри, какая мягкая. — Рюен потрогал красную шкуру.
— Не трогай, — сказала я. Тут неожиданно появился отец. Он заставил нас вымыть руки в ведре у крыльца, и целых три дня мы не выходили на улицу, как будто у нас умер родственник и мы были заражены ядом разлагающегося тела. Рюен плакал, потому что не мог понять, почему отец сердится, а когда садовник сжег лисицу на куче хвороста, Рюен зарылся лицом в постель и отказывался смотреть на нас.