Император впал в ярость. Государственный совет поздно ночью собрался на заседание, чтобы решить, какие следует принять меры. Следует ли лишить жрицу сана? Но подобного прецедента еще не было. Надо ли ее заменить? Пересудов не избежать. Во всех галереях и коридорах шепчутся об этом, каждая служанка, каждый охранник имеют свое мнение на этот счет, нашелся бы только готовый их слушать.
От всего этого у меня разболелась голова. Позову Бузен расчесать мне волосы и сразу лягу в постель.
Восьмой месяц
Прошло двадцать два дня, а от него никаких вестей. Даинагон разузнала, что он вообще не посылал писем. Возможно, что-то случилось во время путешествия, может быть, его лодка опрокинулась в заливе Сума. Последние дни было очень ветрено, море могло быть очень неспокойно, когда они пересекали залив. Однако если бы что-нибудь произошло, обязательно получили бы сообщение. По словам Даинагон, врачи уже дважды навещали Изуми со своими иглами, чтобы облегчить ее лихорадку. Но это не помогло. Ее состояние вызывает всеобщее сочувствие, Даинагон говорит, что она изнурена болезнью, бледна и выглядит так же очаровательно, как умирающая Мурасаки в сказке о Гендзи. Я считаю, что она добровольно подвергает себя таким мучениям, причем совершенно бесполезно. Зачем доводить себя до крайностей!
Стало известно, что император получил письмо от Канецуке. Бузен говорит, оно краткое и полно раскаяния и написано в присущей ему изящной манере. Очевидно, его путешествие прошло гладко, хотя я думала, что непогода в заливе Сума заставит их отложить выход в море. Посылал ли он другие письма, я не знаю. Я не получила ничего. Я пишу ему почти каждый день, но половину писем бросаю в огонь. Когда посыльный отправится обратно в Акаси, я отдам ему сохранившиеся письма. Может быть, перепишу их, потому что они полны гнева, а он никогда не ответит, если я буду такой жестокой.
Сегодня уже двадцать шестой день. У меня все время болит голова. Я поднялась вечером, чтобы одеться и принять участие в созерцании луны. Бузен помогала мне: зеленая сорочка, пять халатов, края которых лучами расходились один из-под другого, как лепестки астр, создавая плавный переход цвета от бледного к темному, шлейф, расшитый серебряными нитями, изумрудного цвета китайский жакет с нашитыми на него зеркальцами. Бузен сказала, что я выгляжу так, как будто попала в снежную бурю, потому что маленькие зеркальца на моей одежде сверкали, как кусочки льда.
Какая холодная нынче осень, и какой резкий восточный ветер. В Сады императора я отправилась в одном экипаже с Даинагон и двумя другими женщинами. Мы дрожали от холода и жалели, что не взяли с собой в экипаж жаровню с горячими углями. Все собрались там, восемьдесят человек или больше, но Изуми я не видела. Был такой сильный ветер, что мы не осмелились сесть в лодки, пришвартованные у берега озера. Яростные порывы ветра трепали их, и я подумала о том, каким бурным было море в заливе Сума.
Мы собрались около небольшой дубовой рощи, алый лиственный шатер которой заметно поредел под напором ветра. Я едва могла рассмотреть цвет сохранившихся на ветках листьев, когда их осветила луна, и заметила, что те из нас, кто был одет в одинаковые цвета, в свете поднимавшейся луны, казалось, слились с тенями, как будто состояли с ними в тайном родстве.
Император, великолепный в запрещенном для простых смертных пурпуре, казалось, увеличивался в размерах, по мере того как луна приближалась к зениту, и мне было приятно находиться достаточно близко к нему, видя его благородный профиль. Рейзей стоял рядом с таким же бесстрастным лицом, как у его отца. Женщины императора были спрятаны за кисейными ширмами, но ветер был таким сильным и дерзким, что слугам с трудом удавалось удерживать ширмы. Не единожды ловила я на себе взгляды императрицы и Убежища, и не могла не почувствовать их досаду.
В какой-то момент, когда толпа зашевелилась, я увидела Садако. Я испытала такой укол ревности, что едва устояла на ногах. Как она похожа на жрицу, а ведь они только сводные сестры. Всего два года назад они стояли здесь вместе, до того как жрицу отправили в Храм богини Изе. И помню, что уже тогда, прежде чем у меня появилась причина для недоброго чувства, я подумала, что одна была отражением другой и обе — безупречны.
Звуки флейт и като, казалось, соревновались с порывами ветра и не доставляли мне удовольствия. Луна, достигнув зенита, утратила свою таинственность и стала предметом сентиментальных чувств и воспевания в пошлых стихах. Мне было холодно, мои руки окоченели; они холодны даже сейчас, когда я пишу эти строки, хотя передо мной горит огонь. Служанки уже спят, я слышу их дыхание. Как только эта надоевшая луна скроется из виду, я отложу кисточку для письма и постараюсь отдохнуть.