Он вёл безбедную жизнь. Он улыбался родителям приклеенной маской. Он развлекался с сестрой и помогал ей с занятиями. Всё, вроде бы, хорошо сложилось. Ан нет. Маска начинала давить. Яд её обратной стороны давно разъел истинный облик, и Кирилл запутался, уронив нить своего смысла среди миллионов других — и не мог её вновь отыскать. Он проявлял эмоции, которых у него не было. У него мёртвый взгляд за иллюзией живой позолоты и безупречное, правильное поведение, каждому нравящееся — а им самим ненавидимое.
Кирилл наблюдал за людьми и всё больше убеждался, что отличался от них. Они жили по-настоящему, а он лишь существовал. Они чувствовали. Любили и ненавидели, радовались и грустили, злились и смеялись. Для них пестрел мир разными красками, а его реальность давно размылась тем же проклятым антрацитом, выдавив из него самоощущения и понимание смысла каждого действия. Кирилл брал на себя всё больше и больше, надеясь во всём обретённом найти хоть что-нибудь по-настоящему нужное. Но — лишь хлам. Бесполезный и напрасный. Как и он сам.
Он не хотел быть здесь. Он хотел быть везде. Может, хотя бы так он попробует, сможет это таинственное «я» проявить… хоть так…
Но его сковывали время, пространство, ресурсы. Собственный возраст, доброта вырастившей его семьи, преданное доверие сестры, наложенные печатью обязанности, привычки. Когда-то ему подумалось, что сбросить мешающий груз будет легко. Как же он ошибся! Это уже не сбросить. Это слилось с его кровью, сплавилось с его костями и осело на ресницах, пеплом осыпаясь на них из зрачков. Такое бесполезное существование, честное слово. Такое напрасное.
Боль тянула и ныла. Кирилл сидел, прислонившись к подоконнику, и считал дождевые капли, чтобы сконцентрироваться на чём-то ещё, кроме завоевавших его смешанных и мешавших ощущений. Он прокусывал губу до крови и ориентировался на эти чувства, чтобы заглушить другие. Он боялся так распасться.
В сероватом свете, без ламп и прожекторов, без взглядов посторонних он рассматривал свои руки и ему всё что-то неясное мерещилось. Думал, как же так получилось, что он остался один, хотя ещё не успел даже узнать смысл слова «одиночество». Всё произошло так внезапно. Он даже не особо горевал. Просто не понимал, почему именно так скоро. Резко. И беспощадно. Такова ли твоя тактика, Судьба?..
Тело выгнулось, и он захрипел, царапая грудь, пытаясь резануть пальцами сердце — оно сжалось до невероятного размера и одновременно словно расширилось, тянуло, тянуло, разрывало, растаскивало, и Кирилл закашлялся, на подоконник падали новые и новые капли крови; он давился ими и сплёвывал, они мешались со слюной. А в нём всё переворачивалось, переворачивалось, переворачивалось…
Краем глаза Кирилл заметил нечто совсем невероятное. Развернул голову — его рука двоилась. Она была одна, но её было две. Он захлебнулся собственным криком и навернулся с подоконника, упал, больно ударившись затылком — и антрацит заволокло полным мраком, таким тёплым и шершавым, совсем не похожим на привычный холод…
*
Это его тело, и с ним предстояло жить.
Кирилл с ужасом смотрел на себя в зеркало. Он стоял в одних шортах перед высоким зеркалом и глядел, глядел, глядел. Всё было нормально. Не худой и не упитанный, подтянутый и жилистый, с хорошей формой даже для своего возраста — он ведь всегда следил за своим здоровьем. Бледный от страха. Глаза запавшие и ржаво-медные. Небо, что с ним приключилось?
Но не внешность его пугала. Вернее, внешность. Но не совсем.
Кирилл напрягся, вызывая то ощущение. Клетка за клеткой. Участок за участком. Ткань ровными волокнами. Кирилл смотрел в зеркало отсутствовавшим от переизбытка переживания взором. Он видел, как раздвигается его тело. Как из руки появляется другая рука. Как торс ветвится, словно дерево с двойным стволом. От виска — другой висок. Черты лица…
Его вырвало прямо на ковёр. Он не успел даже толком взглянуть, как выглядела его побочная часть.
Что он такое?!
========== Сизый ==========
Чудовище. Монстр. Не то, что должно существовать. То, чего существовать не должно. Давиться воплем, болью, кашлять кровью, рваться, бояться смотреть в зеркало, от ужаса бояться засыпать, бояться смотреть на руки, на ноги, на других, бояться, что они заметят, что у них на глазах это повторится, что он действительно чудовище — такого не должно было случиться! Что он такое?!
Выглядел он плохо, впервые на памяти родителей заболев. Встревоженная Люси вихрем носилась по дому, таская брату то одно, то другое. Какую книжку принести? Хочешь чаю? А конфет? А тебе пора пить лекарство? Температура подскочила до сорока и не спадала, подпитываемая тревогами, и Кирилл, оставшись на больничном, ждал момента, когда неугомонная сестрёнка умчится в школу, чтобы не так бояться. Кирилл не верил в Бога, но сейчас как никогда молился. Молился о том, что не мог облечь в слова. В ужасе и отчаянии, размазывая по щекам не прекращавшиеся слёзы. Громко, до хрипа. До нового расхождения гортани. Всё в нём дробилось, отчего-то его не убивая. Он мог отрывать от себя части. Точная копия — его кровь, его кости, его плоть. Всё такое же. Оно вырастало из него, соединённое кожей и жилами, шевелилось по его приказу, и он становился хуже цирковых уродцев с этой недоделанностью, и он, сгорая от паники, разбил так зеркало.
Нога из ноги. Рука из руки. Голова из головы, но каждый раз лицо проступало заново, а Кириллу не хватало храбрости на это взглянуть. Он выл и грыз себе пальцы. Когда паника проходила, сменяясь тяжёлым, глубоким отвращением, всё выступившее втягивалось обратно, растворяясь материей в материи первоначальной, и он вновь оказывался один напротив треснувшего стекла.
Он мог двоиться. Его тело порождало точную свою копию, заставляя её проступать из тела основного. Из плеча прорастала вторая рука — такая же работавшая, со сгибавшимися пальцами. С надсадным гудением растягивались кости, и один торс разрастался, словно открываемая молния одной одёжки. Расходились части вместе с кожей, словно она моментально вырастала. Когда плеч становилось четыре, голова тоже делилась. Подбородок расходился с подбородком. Щёки разъезжались, из одной формы становясь двумя. Глаза кололи ресницами другие ресницы. Лоб разделялся. Сцепленные волосы распадались, как перерезанные нити. Равновесие терялось, пока не начинали расходиться ноги. Пока не вырастала третья, а потом четвёртая, пока таз не терял единство, довершая программу расцепления.
Но на такое ему не хватало сил. Не хватало. Его тошнило, мутило и крутило — больше от отвращения, чем от боли. Он падал и забывал, как дышать, пока трясшимися руками не ощупывал себя — одного себя. Без копий. Без раздвоения. И наваливавшиеся на слабое сознание дополнительные эмоции — точно усиленные его — раздирали на куски. Это было хуже. Это был удвоенный его ужас, его страх перед самим собой и тем, чем он становился. Непонимание. Растерянность. Глубокое омерзение. Он дрожал, свернувшись калачиком на полу, и не успевал забыть ощущения, как они приходили опять.
Так продолжаться не могло. Он так не мог.
Люси расплакалась, увидев его однажды. Родители смотрели обеспокоенно. Вызванный врач подтвердил обычную простуду, но не понимал, что не так. В больницу отвезли, но там лишь руками разводили. Они не знали, что разрывание на две одинаковые части выбрасывает много тепла. Что Кирилл сгорал от жара, потому что постоянно пытался сдержать неконтролируемые попытки тела исказиться. Его уродство оставалось в секрете. Его уродство должно было с ним умереть.
Умереть.
Это не было мыслью, это не было даже позывом. Кирилл и не думал об этом. Он давился кашлем, захлёбвался неумением контролировать тело и свою новообретённую странность — он не представлял, что будет дальше. Сколько он продержится. Он потерял счёт дням. Он выпал из времени. Он не двигался и не реагировал, когда приходили посетители, и почти разучился соображать. Только одним утром сбежал, прямо в окно сиганул. Ха-ха, интересно, если он разобьётся, то его спасёт второе сердце?