Возможно, думала Пенелопа больше, чем один раз, одна из причин, по которой она его любит и есть то, что в его присутствии она чувствует себя комфортно.
— Элоиза сказала мне, что ты был на Кипре, — произнесла она.
Он усмехнулся.
— Не мог сопротивляться желание побывать на месте рождения Афродиты.
Она улыбнулась в ответ. Его добрый юмор был заразителен, даже учитывая то, что последнее, о чем ей бы хотелось говорить, так это об Афродите, богине любви и красоты.
— Там также солнечно, как говорят? — спросила она, — Нет, забудь, что я сказала. Я могла бы догадаться и по твоему загорелому лицу.
— Я действительно немного загорел, — ответил он, кивая, — Моя мама была близка к обмороку, когда увидела меня.
— Я уверена, это от радости, — сказала Пенелопа. — Она ужасно тосковала по тебе, когда ты уехал.
Он наклонился к ней.
— Ладно, Пенелопа, надеюсь, ты не собираешься пилить меня? Так же, как моя мать, Энтони, Элоиза и Дафна. Я скоро умру от чувства вины.
— И не Бенедикт? — не могла не вставить язвительное замечание Пенелопа.
Он посмотрел на нее немного раздражительно.
— Его нет в городе.
— Ах, ну, в общем, это объясняет его молчание.
Он, сузив глаза и скрестив перед собой руки, сердито посмотрел на нее:
— Разве ты раньше была все время такой нахальной?
— Я просто хорошо это скрывала, — скромно ответила она.
— Теперь понятно, — сказал он сухим голосом, — Почему вы такие близкие подруги с моей сестрой.
— Я предполагаю, ты хотел сделать мне комплимент?
— Я совершенно точно уверен, что подвергнул бы лишней опасности свое здоровье, если бы намеривался сделать что-либо иное.
Пенелопа стояла рядом с ним, думая, что ответить на такое остроумное возражение, когда услышала
странный, хлюпающий звук, как будто что-то шлепнулось. Она посмотрела вниз и увидела большой желтоватый кусочек крема, выпавший из ее полусъеденного эклера, и приземлившийся на деревянный пол. Она подняла взор, чтобы посмотреть прямо в такие — ох — красивые зеленые глаза Колина, веселые и смеющиеся, в то время как он пытался сохранить серьезное выражение лица.
— Ладно, сейчас мне немного стыдно, — сказала Пенелопа, решая, что единственный способ не умереть от стыда, было заявить крайне очевидный факт.
— Я предлагаю, — сказал Колин, приподнимая вопрошающе бровь, — сбежать отсюда.
Пенелопа посмотрела вниз на эклер, уже без крема, но который она все еще держала в руке. Колин ответил ей кивком на близлежащее растение.
— Нет! — резко сказала она, широко открыв глаза.
Он наклонился ближе.
— Я думаю, ты сможешь.
Ее глаза перебежали от эклера на растение, затем обратно на лицо Колина.
— Я не могу, — пробормотала она.
— Люди совершают и более неприглядные выходки, эта же довольно умеренна, — указал он.
Это был вызов, и Пенелопа, имеющая иммунитет к таким детским выходкам, поняла, что не поддаться очарованию зеленых смеющихся глаз Колина невозможно.
— Ну, хорошо, — сказала Пенелопа, выпрямляя плечи, и бросая эклер прямо в горшок с растением.
Она сделала шаг назад, словно осматривая свою работу, и оглянулась вокруг, заметил ли ее проделку, кто-нибудь еще, помимо Колина. Колин следил за ней, затем подошел ближе, и повернул горшок так, чтобы листья растения закрыли эклер.
— Я не думал, что ты все-таки решишься на это, — сказал Колин.
— Как ты и говорил, это было все-таки ужасно нахально.
—Нет, но это, кстати, любимая мамина миниатюрная пальма.
— Колин! — Пенелопа развернулась на месте, намериваясь бежать обратно к горшку с растением и вытащить оттуда эклер. — Как ты мог, позволить мне! — Подожди-ка секунду.
Она выпрямилась, сузив глаза: — Это ведь не пальма.
— Разве, нет? — удивленным голосом спросил Колин.
— Это миниатюрное апельсиновое дерево.
Он моргнул.
— Оно уже стало апельсиновым деревом?
Она нахмурилась на него. По крайней мере, она надеялась, что у нее хмурый вид. Было очень трудно хмуриться на Колина Бриджертона. Даже его мать, леди Бриджертона как-то заметила, что ему невозможно делать выговор. Он всего-навсего улыбнется и смущенно посмотрит, а затем скажет что-то веселое и смешное, и вы уже не можете стоять и злиться на него. Вы просто не сможете сделать это.
— Ты пытаешься заставить меня почувствовать себя жутко виноватой, — сказала Пенелопа.
— Каждый смог бы случайно спутать пальму с оранжевым деревом.
Она с трудом сдерживалась, чтобы не закатить глаза.
— Любой мог бы спутать пальму с чем угодно, но только не с апельсинами.
Он задумчиво пожевал нижнюю губу с серьезным выражением лица.
— Хм-м, но, кое-то смог бы подумать, будто апельсины это кусочки пальмы.
— Ты просто ужасный лгун, ты это знаешь?
Он выпрямился, натягивая свой жилет, так как он высоко поднял голову и задрал подбородок вверх.
— На самом деле, я превосходный лгун. Но в чем я по-настоящему хорош, так это притворяться восхитительно застенчивым после того, как меня поймали на лжи.
Что, задавалась вопросом Пенелопа, она могла ответить на такое высказывание? Поскольку она была уверена ни у кого не было такой убедительной восхитительной застенчивости (застенчивой восхитительности?), чем у Колина с его руками, убранными за спину и с его глазами, поднятыми к потолку, и его губами, насвистывающими невинную мелодию.
— Когда, ты был ребенком, — спросила Пенелопа, резко меняя тему разговора, — Тебя хоть раз наказывали?
Колин немедленно выпрямился.
— Прошу прощения?
— Тебя наказывали когда-нибудь за детские шалости? — повторила она свой вопрос, — Тебя наказывают сейчас за твои проделки?
Колин лишь удивленно уставился на нее, задаваясь вопросом, имеется ли какая-либо подоплека в том, что она спрашивает. Возможно, нет.
— Э-э…, — ответил он, просто потому, что он не нашел, что сказать в ответ.
Она немного покровительственно вздохнула.
— Я так и думала, что не наказывали.
Если бы он был менее снисходительным, и если бы перед ним был любой другой человек, кроме Пенелопы Физеренгтон, которую он хорошо знал, и которая никогда не была вредным и злонамеренным человеком, он бы, несомненно, обиделся. Но он был необыкновенно легко отходчивым мужчиной, а перед ним была Пенелопа Физеренгтон, лучшая подруга его сестры Бог знает сколько лет. Поэтому вместо того, чтобы принять жестоко циничный взгляд (который, по общему мнению, ему никогда не удавался), он просто улыбнулся и спросил:
— Такая твоя точка зрения?
— Только не думай, что я хотела покритиковать твоих родителей, — сказала она с невинным, и в то же время лукавым выражением лица.
— Я никогда и не думал подозревать тебя в том, что ты можешь быть такой испорченной, — он любезно кивнул ей.
— Знаешь, просто, — она склонилась к нему, словно собираясь передать очень важный секрет, — Я думаю, тебе все сошло с рук, даже если ты совершил бы убийство.
Он закашлялся — нет, не для того чтобы прочистить горло, и не потому, что он не очень хорошо себя чувствовал. А просто потому, что он был просто чертовски поражен. Пенелопа была такая забавная. Нет, не совсем так. Она была… удивительная. Да, это слово, казалось, объединяло все черты ее характера. Очень немногие люди по-настоящему знали и понимали ее; у нее никогда не было репутации приятного собеседника. Он был совершенно уверен, что она, за время этих трехчасовых приемах, часто, не произносила ни одного простого слова.
Но, когда Пенелопа оказывалась в компании с человеком, с которым она могла чувствовать себя спокойно и уютно — и Колин понял, что может занести себя в список таких людей — она блистала своим остроумием, хитрой улыбкой, и своим очень высоким интеллектом.
Он не удивлялся тому, что вокруг нее не крутятся толпы соискателей ее руки. Она не была красавицей по мнению света, хотя после близкого осмотра, она ему казалась гораздо более привлекательной, чем он помнил до этого. Ее каштановые волосы с рыжими прядями, красиво переливались в свете свечей. А кожа ее была просто прекрасна — чудесный оттенок персика со сливками, именно этого оттенка добивались все леди, намазывая себе лица мышьяком.