— Минуточку, товарищ старший лейтенант! — прервал его Сочнев и не взглянув на карту. — Можно попросить попроще — на местности?
Базанов, не поднимая глаз, свертывая карту, коротко сказал:
— Один — со стороны хутора, другой — со стороны железной дороги.
— Человеческий разговор! А то карты, бумажки… Штабная канитель! А разведчик как действует? Если рядом начальство, он и в карту позиркает, и компасом покрутит. А потом выйдет на дорогу и у первой встречной бабки расспросит, куда идти. И порядок! — И он оглушительно захохотал, оглядываясь на Митю.
Базанов с невозмутимым лицом выждал, пока он отсмеется.
— И потише, обстановка неизвестна.
Он передвинул на грудь автомат и, не оглядываясь, вперевалочку пошел через лес.
А с противоположной стороны уже подходила группа — впереди Очерет, огромного роста, с пышными усами на мальчишеском лице, за ним шли две девушки с громоздкими рациями за плечами, далее следовали остальные — всего в группе было двенадцать человек. Вот худощавый парень на журавлиных ногах устроился у костра, стал выкладывать коробочки и пакетики из брезентовой сумки с красным крестом. Кто-то, звякая котелком, побежал искать воду. Двое стали помогать Мите собирать хворост. Сочнев, в центре, широко расставив ноги и выгибая грудь, с удовольствием командовал во весь голос:
— Располагайсь! Разговор шепотом! Харч на стол! Шевелись!
Когда Митя принес к костру очередную охапку хвороста, он поразился, как этот уголок леса, еще минуту назад дремучий, враждебный, полный угроз, сразу стал своим, домашним от этой человеческой суеты, негромких разговоров, от веселого покрикивания и понукания Сочнева. Мите ужасно нравились эти первые минуты привалов и устройства коротких стоянок, и то, что за полдня успеваешь привязаться к какой-нибудь корявой сосне, между корнями которой так удобно сидеть и чистить автомат, или к затянутому ряской бочажку, в котором полоскал портянки и потом, пока они сохли на солнце, любовался золотистыми искорками на зернистой темно-зеленой пленке, застывшей на поверхности воды. Потом он вспоминал привалы и стоянки по этой сосне, по бочажку, по невысокому холмику, поросшему орешником… Вспоминал всю жизнь.
Красное, закатное солнце зажгло два окошечка в маленьком домике обходчика, окрасило крылечко, низкую дощатую дверь. Дверь отворилась, выглянул старик обходчик. Прислушался.
Издалека, со стороны города, еле слышно доносилась нечастая винтовочная стрельба. Старик покачал головой:
— Опять! Слышишь, Маша? Облава там, что ли…
Вытирая руки передником, рядом с ним на пороге встала Маша. Теперь, в белой блузке с высоко подвернутыми рукавами, она казалась совсем девчонкой.
Оба замерли.
— И не думай из дому выходить, Маша!
— Белье ж надо развесить…
— Иди, иди. Сам сделаю.
Через минуту он вышел, неся таз с бельем. Стал вешать за домом.
В комнате Маша прильнула к окну — ей было страшно за отца. Далекая стрельба продолжалась. Вдруг скрипнула дверь. Она, вздрогнув, обернулась. На нее пристально смотрел человек в форме советского офицера, с автоматом в руках.
— Есть еще кто-нибудь в доме? — тихо спросил он.
В горле у нее разом пересохло. Она отрицательно покачала головой.
— А немцев поблизости нет?
Она снова покачала головой.
— Господи! — сказала она наконец. — Откуда вы?
Он наклонил голову набок, виновато улыбнулся.
— Окруженец. По селам мотаюсь. Кто пожалеет, подкормит.
— Я сейчас… Картошка сварена…
— Спасибо, пока сыт. А подопрет — приду. Ладно?
Вдруг она насторожилась.
— Мотаетесь, а гимнастерка новенькая!
Он попытался отшутиться:
— Немцы со склада выдали!
Но она уже замкнулась: смотрела подозрительно и отчужденно.
— Не слыхали, когда немцы будут дорогу восстанавливать?
— А мы ничего не знаем.
— В каком месте разрушен путь? Далеко отсюда?
— Ничего мы не знаем.
— Как же так, ведь ваш отец — путевой обходчик!
— Если все знаете, зачем спрашиваете?
Теперь она ему совсем не верила. И он решился на хитрость.
— А Федор Лукич говорил: хорошие люди, иди к ним, как к своим.
Она окаменела. Даже дышать перестала.
— Не хотите говорить! Гитлеру помогаете?
Она неожиданно заплакала, беззвучно, не сводя с него мокрых глаз. Потом зашептала горячо и сбивчиво:
— Наши! Год целый! Там внизу мост взорван. Там будут ремонтировать. Скоро. Как же Федор Лукич? Никогда ни словом! За что?
Он нахмурился.