— Красивая.
— Что заставляет молодых ребят вроде нас с тобой прыгать с парашютом в тыл, скрываться в лесу, взрывать поезда?
— Если тебя хватают за горло, так ты не задаешь вопросов, а даешь в зубы!
— Ну, да, да, благо тому народу и так далее. Еще Толстой сказал. Непротивленец Толстой! Вот и мы с тобой… Ведь это странно. Ударить! Убить! Противоестественно. А сейчас мне это представляется самым прекрасным, святым… Подумай, во время войны люди делают то, что им совершенно не свойственно. Ты чем занимался в биологии?
— Разведением окуня.
— Вот видишь! — Мирский пришел в восторг. — Разведением окуня! Ведь это жизнь! А в газетах, когда пишут о том, что защищает наш солдат, вечно про одни березки… Белые березки, кудрявые березки… А я вот вырос в степном местечке и, пока не поехал в Москву в институт, порядочной березы не видел. Знаешь, Груздев, я мечтаю написать книжку о нашей войне. Пусть у меня не хватит таланта, чтобы как Толстой. Но чтобы правда была. Чтобы там было все наше самое сокровенное… — Мирский даже задохнулся от этого признания. Мечту эту — мечту стать писателем — он ревниво скрывал от всех. И вдруг так сразу сказал человеку, с которым знаком две недели, о котором почти ничего не знает.
Груздев очень долго молчал. Потом задумчиво сказал:
— Человека трудно понять.
— Окуня легче?
— Мы с женой разные люди, вот в чем цело. — Груздев снова улегся, съежился. — Сова кричит… Ей хорошо кричать, весь день дрыхнет…
— На мою плащ-палатку, завернись.
Груздев закутался в плащ-палатку, подобрал под себя углы, затих. Мирский с волнением ожидал от него дальнейших признаний, ему казалось, что сейчас приоткроется ему нечто удивительное в душе Груздева. Но Груздев только попросил сонным голосом:
— Ну-ка давай на ночь стиховину какую-нибудь…
Мирский, который в тот год был влюблен в Багрицкого, начал с воодушевлением:
Но тут Груздев снова захрапел. Мирский вздохнул и продолжал читать стихи для одного себя, беззвучно.
Сочнев подошел к радисткам. Вера подняла голову.
— Товарищ лейтенант, не мешайте спать.
— Так я думал…
— Думать не ваше призвание. Какая холодная ночь!..
Сочнев рванул с плеча куртку.
— Прикройте ноги — согреетесь.
— Это все, что вы можете предложить?!
— А чего вам хочется?
— Глоток вина!
— Где ж взять?
— А я и так знаю, что вы из-под земли не достанете! — Смеясь, она спрятала голову под телогрейку и что-то прошептала Соне, они обе прыснули.
Через несколько минут Сочнев, разбудив Митю, распорядился:
— Дуй по-пластунски к фельдшеру, бери фляжку со спиртом — только чтоб не разбудить! Всем выдать по сто грамм. Понял?
— Ты же помнишь, перед нашим выходом сюда товарищ комиссар предупреждал…
— Разговорчики! — Сочнев презрительно усмехнулся. — Утром, может, бой! А вы тут собственной тени боитесь! К тому же… люди замерзли…
Митя в растерянности оглянулся и увидел расплывшуюся физиономию Очерета.
— Не лякайсь, Митя! Сто граммов! О це командир! Отец ридный! Митя, ты мужик або баба?
Последнее замечание окончательно лишило Митю мужества, и он пополз к спящему Птицыну за фляжкой.
Первые сто граммов Сочнев поднес Мите, как герою торжества. Митя ухарски выпил залпом, выпучил глаза и угрожающе посинел. Наконец он перевел дыхание, жалко улыбнулся и закричал:
— Гитлер капут! Ура-а!..
— Гуляй. Митя! Вместе будем фрицев бить, вместе водку пить! Разбудить медицину! Поднести медицине!
Митя подполз к Птицыну и залаял у него над ухом. Тот вскочил, схватился за маузер.
Очерет радостно завопил:
— Бережись! Медицина клизму заряжает!
С поста прибежал Мирский:
— Товарищ лейтенант, на посту очень слышен шум в лагере.
— Ну и что? Ты на посту?
— На посту.
— Ну и стой. Привыкли прятаться. Пускай Гитлер от нас прячется!
— Что тут у вас происходит? — удивился Птицын.
Сочнев подмигнул окружающим:
— Ребята в лесу трофейную водку нашли… Митя, поднеси ему.
— Вот здорово! — Птицын потер руки, причмокнул и с аппетитом выпил. — Хорошо! А то озяб…
— Ну как?
Птицын щелкнул пальцами.
— Градусов пятьдесят, шестьдесят…
Очерет аж застонал:
— Ой, не можу!.. Признав свояка!..
Птицын с подозрением оглядел хохочущих товарищей: