Но гитлеровцы уже пошли. В этот самый час в пятнадцати километрах от сторожки шел неравный бой. Цепь карателей наткнулась на возвращающихся в лагерь с продуктами Сочнева и Митю.
Митя ни о чем не успел подумать, когда сильно, но не больно его ударило по левой руке, и он удивился, что не может ее поднять, что она не слушается. В тот же миг Сочнев толкнул его в бок, в спину, что-то крикнул, и они побежали сквозь лес, не замечая кустов и оврагов, точно по открытому полю.
Стрельба редкими очередями продолжалась уже где-то справа, уходила все дальше, к лагерю. Митя лежал в кустах на боку, тихонько стонал — рана начинала болеть. Сочнев послушал, привстал, огляделся.
— Ну как, Митя?
— Где они?
— Обошли.
— Не заметили?
— Дай перевяжу.
— Ой, не дави так! Смотри, пальцы двигаются… Рука будет, а, Сочнев?
— Будет, будет. Идти сможешь?
— Да, да, я пойду. — Он попытался встать и упал. — Извини, не могу. Голова кружится. Это от крови… Куда они пошли?
— Натоптали мы дорожку к хутору… По нашим следам — в лагерь.
— Ведь мы не прямо шли, мы кружили.
— Ну, это их ненадолго задержит.
Митя затих. Сочнев испуганно тронул его за плечо:
— Ты что?
Митя плакал.
— Вставай сейчас же!
— Не хочу умирать, Сочнев! — Он рыдал все сильнее. — Жить хочу, Сочнев!
— Вставай, размазня! — прикрикнул Сочнев. — Рана пустячная.
— Мамка в Москве… И не знает, что со мной…
Сочнев присел рядом на корточки, погладил его по голове.
— Подъем, партизан!
Митя перестал плакать. Только всхлипывал прерывисто, судорожно.
— Знаешь, Сочнев, в военкомате я соврал… Я метрику подделал… Мне месяц назад шестнадцать исполнилось…
— Вставай, друг. Пойдем.
Митя вдруг сел и быстро, горячо заговорил:
— Знаешь, оставь меня здесь. А то помешаю тебе, обуза… Прикрой ветками…
— Брось языком трепать.
— Оружие оставь. Живым не дамся. Я умею стрелять. Ты видел? Много я фрицев уложил?
— Человек десять… пятнадцать…
— То-то! Ты расскажи ребятам.
— Ты отлично воюешь. Двинули?
— А знаешь, я дойду, дойду, дойду. — Он продолжал говорить быстро и невнятно, как в бреду. — Я отдохнул. Ты меня не бросай. Я тебе скажу, что надо делать. Немцы нас обошли. Дорога на хутор свободна. А оттуда до отряда за сутки доберемся. Повозку на хуторе возьмем. Сообщим, командир вышлет Базанову помощь. И мы их спасем.
— А задание?
— Что задание? Что задание? Немцы все равно помешают подорвать эшелон. И потом я тебе скажу: Базанов все неправильно организовал. Вообще нельзя было ему поручать. Я прямо ему сказал. В глаза сказал. Веришь?
— Ну-ка, сделай шаг.
Митя неуверенно шагнул.
— А немцев много. Верно?
— Много. Стоишь?
— Стою. И потом мы двое все равно не могли бы помочь…
— Держись за меня, за пояс. Пошли.
— Куда ж ты?
— К нашим, на железку. Мы обязаны доставить продукты, Митя. И сейчас им каждый человек нужен.
Некоторое время Митя молча шел за Сочневым, держась за пояс, спотыкаясь. Потом заговорил:
— Я трус, Сочнев! Трус! Слышишь?
— Слышу.
— Говорил, говорил, а только и думал, как бы самому спастись.
— Голова не кружится?
— Ничего, разойдусь. Ты молодец, Сочнев. Клянусь себе, слышишь? Клянусь, это никогда не повторится. Клянусь. Я ведь комсомолец. Никогда больше…
— Поменьше разговаривай, а то силы теряешь.
Впереди справа снова разгоралась стрельба.
Едва Федор Лукич с отцом вышли из дому ладить повозку, Маша бросилась к люку в полу, подняла крышку.
— Вы слышали, что он говорил?
— Проверь маскировку шнура! — отозвался Базанов из подполья.
— Все в порядке. Когда немцы проходили по насыпи, чуть не умерла со страху. Оттуда видно?
— Я доски раздвинул. — Базанов выглянул из люка. Он был буднично спокоен, будто полез туда за картошкой. — Ну-ка, дай листок бумаги, карандаш.
Она заметалась по комнате.
— Господи, карандаш, карандаш… Вот! — Нашла карандаш, вырвала из тетради листок.
Базанов положил бумагу на пол, стал писать.
— Эту записку… нужно сейчас же… передать… в лагерь. Нужно задержать немцев во что бы то ни стало. Иначе прорвутся сюда, и эшелон проскочит. Ты понимаешь?
— Да, да.
— Чтобы Федор Лукич ничего не заметил. Поднимет тревогу, и меня здесь застукают.
— Сделаю, сделаю, все сделаю! Отец идет! Прячьтесь!