- Ты, гой, будешь мне указывать какой аккорд играть! Я консерваторию с красным дипломом закончил!
- Да играй хоть «си-бемоль»! Мне плевать! – взорвался Антон.
Все повернулись к нему и с интересом уставились: что будет дальше! Тем временем Фима раздраженно стал брать аккорд за аккордом, проверяя предложение Ильина, и… остановился на "чистом ля-миноре"
- Зи бис аид? – недоверчиво спросил Герц.
- Да что за привычка у вас у всех! – возмутился Антон. – Как увидите толкового русского, сразу же в евреи зачисляете!
- Вот! Вот! – закричал Фима и, как молодой Фидель (только безбородый), стал трясти полусогнутой рукой с клювом - пальцем в пол. – Русский так не скажет!
- С вами, клезмерами, и не этому научишься! – выразительно сказал Ильин. - Так я не понял, мы пришли репетировать или будем выяснять национальную принадлежность?
Подруга тещи Вера Николаевна Поченкова, женщина образованная, но высокомерная, была антисемиткой. Каждая не очень русская, а иногда и русская фамилия, носитель которой имел нестандартную внешность, вызывала у Поченковой изнуряющее подозрение. Филолог по образованию, она со знанием дела выискивала мельчайшие признаки в сомнительной фамилии, и дошла до того, что на полном серьезе считала Аллу Пугачеву умело замаскированной еврейкой.
Ильин впервые столкнулся с таким идиотским сочетанием образованности и антисемитизма. Как-то за чаем Вера Николаевна рассказала, что она родом из глухой алтайской деревни. Полтора десятка ребятишек учились в маленькой деревянной школе. Всеобщей любимицей была старенькая, из ссыльных, учительница русского языка, сумевшая привить на всю жизнь любовь к родному слову. "Неужели эта женщина могла воспитать в детях вместе с любовью к литературе и ненависть к евреям?! - глядя на Поченкову, думал Антон. - Чушь собачья! В деревнях и евреев-то никогда не было! Скорее всего, "просвещение" произошло позже в каком- ни будь захолустном райцентре, где, возможно, всего было два еврея: провизор и заведующий продуктовой базой!"
10
Водку Ильин переносил плохо. Утром ныло сердце, подташнивало, болела голова. Приходилось принимать анальгин, корвалол. Все чаще он ловил себя на мысли, что в Ташкенте не пил так часто, а если и пил, то сухие вина, очень приличные и недорогие. Здесь же сухие вина были ему не по карману, да и пили все только водку, не отягощая себя закуской. Иногда неожиданно всплывало шутливое напутствие приятелей: "Смотри, не спейся там".
Вскоре редакцию газеты снова закрыли, и Антон Сергеевич во второй раз стал безработным. Четыре месяца он был на иждивении жены и полностью отказался от спиртного.
В начале февраля Ильин узнал, что открывается новая газета, где требуется опытный фотограф. При устройстве на работу, выполнив необходимые формальности, он зачем-то сказал редактору: "Да, чуть не забыл, я совершенно равнодушен к спиртному".
Лучше бы он этого не говорил. Редакция новой газеты оказалась весьма специфичной. Она была создана исключительно для торговли недвижимостью. Чуть ли не каждая покупка, продажа квартиры, завершалась в стенах редакции обильным застольем. Поначалу Ильин крепился и под разными предлогами избегал искушения, но вскоре случилось то, чего он так боялся.
С утра 23 февраля начались приготовления к празднику: женщины готовили салаты, красиво нарезали окорок, буженину, оранжево-красную семгу, делали симпатичные маленькие бутерброды с черной и красной икрой, мужчины открывали банки с маринованными грибочками, огурчиками, помидорками, а когда на стол поставили запотевшие бутылки "Смирновской", "Твиши" и "Мукузани" Антон Сергеевич подумал: "Пожалуй, выпью стаканчик сухого вина - праздник все-таки, да и закуска мировая".
- Давай тару, Сергеич! - говорили коллеги и, щедро наливая, добавляли, - давно бы так! А мы думали, что ты не вольешься в наш коллектив.
Было шумно, весело, откуда-то появилась гитара, и Антон сразу же очаровал всех своей игрой и пением.
Рано утром опять давило сердце и сильно болели виски. В фотолабораторию зашел журналист Витя Лунин и участливо спросил:
- Как самочувствие?
Ильин вяло махнул рукой.
- Подлечишься? Вынимая из сумки "чекушку", спросил Лунин.
- Может лучше пивка?
- Не говори глупости. После вчерашнего банкета необходимы радикальные меры.
Между Ильиным и Луниным вскоре возникло взаимопонимание и приятельство, которое обычно случается с людьми творческими и выпивающими. Платили мало, и с середины марта Антон Сергеевич стал подрабатывать ночными дежурствами здесь же, в офисе редакции, и стал "прикладываться" чуть ли не каждый день. Возник новый режим дня. К шести вечера он уже был нетрезв Ложился спать в семь- восемь вечера, просыпался в два-три ночи, ходил из угла в угол, пил воду, снова ложился и, если получалось, спал до семи утра, потом вставал, и, не умывшись, шел к новому другу похмеляться: тот дежурил в редакции и всегда брал на дежурство водку.
Лунин оказался прекрасным собеседником - умным, образованным, настоящим книголюбом и (наконец-то!) человеком, понимающим и любящим юмор.
Как-то раз Лунин спросил:
- Ты английский знаешь?
- А что?
- Да вот, дочке задали кусок текста перевести, а она не успевает, сегодня экзамен по сольфеджио, а завтра сдавать перевод.
-Ich spreche nur Deutsch, aber nicht besonders, - хитро улыбнулся Антон.
Он взял листок, внимательно посмотрел в него и, ни черта не поняв, решил подшутить. Задумался на мгновение и неторопливо стал писать, правдоподобно заглядывая в английский текст: "Что мне делать? Я в смятении, я потерян и безоружен... Твои глаза, подобные северным озерам, чисты, невинны и порочны в своей будущности. Это притягивает и пугает. Если я скажу, что люблю тебя - ничего не скажу. Я очарован, околдован, я болен тобой, и хочу видеть тебя всегда! Эти глаза, это лицо, бледное, нарочито аскетическое и недоступное...
Что может быть выше любви?.. Но я же не люблю тебя! Я лишь встаю на путь, ведущий к Любви, которую создал в своем воображении".
- Это все? – подозрительно спросил Лунин. – Странный текст… И так мало…
- Потому что это вольный, литературный перевод. Да не волнуйся, пятерка ребенку обеспечена!
11
Наступил очередной понедельник. Ильин встал в семь часов. Побрился, умылся, причесался. Поставил на газ маленькую сковородку, накапал подсолнечного масла, взял пару яиц, разбил одно, взял второе и неожиданно услышал раздраженный голос жены:
- А не жирно ли будет?
- Ты что, серьезно?
- Серьезно! Тебе что, зарплату повысили, или ты пить прекратил?
- Скоро черный хлеб с водой будем жрать,- пробурчал Антон и вернул яйцо в холодильник.
- А ты не знал, что девяносто процентов России на картошке, да сером хлебе живет, романтик хренов!
Антон Сергеевич быстро проглотил однояйцовую яичницу, хлебнул жидкого чаю и вышел в сырую мглу. Черные, голые деревья безнадежно выделялись на фоне серого неба. Моросил нескончаемый дождь, и на душе было также серо, слякотно, как на улицах с разбитыми дорогами, с залитыми водой трамвайными колеями, с облупленными домами. Казалось, пройдет еще тысяча лет, и в этом городе ничего не изменится. Так же будет темно, ненастно и мерзко; будут стоять эти же обшарпанные дома; навстречу будут идти синюшные, пьяные рожи в струпьях, и все так же по кривым, ущербным улицам будут бегать голодные собаки; и большие рекламные щиты с улыбающимися белозубыми людьми (Минздрав предупреждает: "Ночь твоя - добавь огня!»), грубо подсвеченные, витрины - запоздалые вестники новой, красивой жизни, выглядели, как позолоченная сбруя на больной, тощей кляче.
В трамвае воняло прелой одеждой и перегаром, смешанным с дешевым табаком. Среди пассажиров преобладали женщины с суровыми лицами ("Родина-мать зовет!") и мужчины с потухшими глазами, жаждущими похмелиться. Были и студенты, которые беззаботно болтали глупости, время от времени хохотали без видимой причины, вызывая раздражение у злых и подавленных пассажиров. Казалось, весь воздух был пропитан ненавистью, и Антон Сергеевич вспомнил слова французского драматурга: "К ненависти можно привыкнуть. К любви привыкнуть нельзя". "По-моему француз что-то напутал, - ухмыльнулся про себя Антон. - Как раз к "хорошему" быстро привыкаешь, а вот к ненависти..."