Перед воскресным сходом, на котором должны были избрать совет старейшин, в течение десяти дней шла глухая борьба. По вечерам люди, собравшись у дымящих очагов при свете лучин, подолгу до хрипоты спорили.
— Зачем выбирать совет старейшин, если его решения не выполняются? — спрашивают одни.
— Как же без старейшин? Тогда остается закрыть и церковь и позабыть, что ты армянин: все равно попадешь в руки полицейскому, — возражают другие.
— Что толку? Вот лавочник Манукян ходит до сих пор с поднятой головой. Его никто не наказывал за непослушание. Он даже общественному презрению не подвергался.
— Ну, это уж зря, — протестуют третьи. — Давно этому наказанию никого не подвергали. Манукяна тем более нельзя!
— Почему? — не успокаиваются спорящие. — Выходит, обычаи только для бедных, а если ты богат, то над тобой и управы нет.
— Тронь его — он полгорода по миру пустит, все опишет, все продаст. Кто ему не должен?
Лица собеседников делаются суровыми, сжимаются кулаки, опускаются головы.
Глиняный кувшин снова наполняется ароматным вином, хозяйка кладет на поднос свежие лепешки и брынзу. Хозяин подбрасывает в очаг хворосту, зажигает новую лучину, и беседа оживляется. Крепкие, смуглые, с обветренными лицами люди свертывают цигарки. Жадно затягиваясь, они думают, ищут выхода и, не найдя его, заливают горечь своих дум крепким вином.
Настало долгожданное воскресенье. С раннего утра в морозном воздухе раздается мелодичный перезвон колоколов. Люди не спеша собираются в церкви. Женщины поднимаются наверх, в специально для них выстроенную галерею. Мужчины толпятся внизу. Сегодня церковь не вмещает всех, опоздавшие стоят у открытых дверей, голоса певчих доносятся до них словно эхо в горах.
Горцы равнодушны к религии, они лишь по привычке выполняют церковные обряды: крестят детей, венчаются, по привычке ходят иногда в церковь. Попы у них тоже необычные. На улице, дома попа трудно отличить от обыкновенного чабана: он не носит креста на груди, одевается как все. Часто его вызывают прямо из яйлы[6] крестить новорожденного.
Сегодня люди собрались в церкви только ради выборов. Стоящие около дверей, не стесняясь, громко разговаривают: они продолжают свой спор, кого следует выбрать.
По окончании службы женщины, полузакрыв лица, спешат домой: им не подобает присутствовать во время выборов. Мужчины собираются группами, одни — вокруг Гугаса, другие — около Манукяна, и ждут.
В середину выходят старейшина Мазманян, по прозвищу «Неподкупный», резник Хачик и старик Оган.
— Земляки! — обращается Мазманян к собравшимся. — Мы свое отслужили обществу, наш срок истек. Давайте, по обычаю наших отцов и дедов, выбирать новых старейшин. Назовите тех, которых вы хотите выбрать.
— Гугаса! Гугаса! — кричат несколько человек.
— Еще Хачика, Огана, Мазманяна!
— Я предлагаю Нерсесяна, Тер-Мгридичяна, Каракозяна! — кричит кто-то из группы Манукяна.
Мазманян поднимает руку.
— Хватит, хватит! — останавливает он крики и шум. — И так семь человек набралось, нам же нужно выбрать только трех. Те, кто называл кандидатов, пусть по очереди выйдут сюда и скажут нам о делах тех, кого они предлагают выбрать.
На середину выходит седоволосый охотник Мигран.
— Говорить я не умею, — откашлявшись в кулак, начинает он. — Говорить то особенно нечего: кто не знает нашего Гугаса, не он ли со своими ребятами спас город во время резни? Кто может назвать мужа храбрее его?
— Он молод еще! — кричит кто-то.
— Молодой, да удалой.
— Часто уезжает из города…
— Он не один, остаются еще двое.
— Итак, подымай руку, кто хочет Гугаса. А вы, Хачик, Оган, подсчитайте и запомните, — предлагает Мазманян.
Из группы Манукяна ни один человек не поднимает руки.