– Э-э-э, рад, так сказать, – сказал растерявшийся полковник. – Гостей не ждал…
– А я иду, вижу: стоит полковник в полевой шинели, явно с фронта, и в бинокль на дворец смотрит. Думаю, может, Государя видит?
– Так точно, сестричка, на Него смотрю.
– А мне можно?
– Всенепременно, – полковник, непроизвольно улыбаясь, протянул бинокль. – Второй этаж, четвертое окно слева. Вот этот кружочек – это наведение на резкость.
– Я знаю, я умею. Спасибо.
Навела мгновенно. Первые три секунды после наведения бинокль вдруг так задрожал в ее руках, что полковник испугался, что уронит. Не уронила, но замерла каменно и будто дышать перестала. Стоящему сбоку полковнику глаз ее было не видать, да и не надо было их видеть, чтобы понять, как она смотрела. Казалось, что через оптику «цейсса» в ее глаза, а через них и во все ее существо, от Тех, на Кого она смотрела, идет поток некоего такого, чего он, полковник Свеженцев, не получал никогда за всю свою жизнь, ибо никогда ни на кого так не смотрел. И она не ждала никакого потока, он шел сам. Профиль ее замерший был очень похож на кого-то, кого полковник вроде бы видел, но, чтобы точно вспомнить, никак не ухватывалось, оставалось только любоваться, что он и делал.
«Дубинокль» Свеженцева «Цейсс 13» совсем не предназначался для женских рук. У солдата наводчика через минуту руки начинали опускаться, она же держала его уже нескольких минут, будто дамскую театральную стекляшку и руки ее ни разу не дрогнули. И вдруг рот ее расплылся в радостной улыбке, она прошептала:
– Он заметил нас! – и передала «дубинокль» полковнику. – Он узнал меня!
«С такого-то расстояния, без оптики?!» – подумал полковник, но вслух ничего не сказал.
Потом она подняла правую руку вверх, махнула ею, и затем отвесила медленный поясной поклон. Полковник в это время смотрел на Государя, а Государь, помахивая приветственно правой рукой – на полковника. И сейчас он смотрел совсем не так, как на змея. Каменность лица размякла и ожила, глаза искрились радостью. Тут Государь тронул за плечо Сына и указал Ему пальцем на «дубинокль». Указательный палец Государя занял половину смотрового поля. А вот, через несколько мгновений и вся Семья с оттаявшими лицами махала им руками.
– Сударяня… сестричка! – воскликнул полковник, – Они все приветствуют нас!
– Я вижу, – все тем же шепотом ответила сестра милосердия и сделала еще один поясной поклон.
Полковник же ощутил в себе давно забытую мальчишескую звонкую радость, когда в томительном, до отчаяния, ожидании ждешь, ждешь долго отсутствующего отца, и вот открывается дверь, входит он, сияющий от одного вида тебя, ты – летишь к нему со всех ног, а потом – вверх к потолку, от его рук…
– Гхм, – послышалось сзади. – Позвольте, господа, присоединиться.
Обернулись. Перед ними стоял офицер лет тридцати, в полевой придворной шинели с царскими вензелями «Н» на погонах. Облегающая от виска до виска светлая бородка уширяла и без того широкое лицо с мощным носом. Под глазами мешки, будто у сильно пьющего, а на самом деле, от ночной работы при тусклой лампе, а в самих глазах избыток пытливости и любознания, вроде б получил хозяин глаз ответ на вопрос, а глаза спрашивают: «А все ли ответил?»
– Разрешите представиться. Штакельберг Рудольф Артурович, весь бывший в бывшем. Иду, вижу: явно свои. Ну не для того, думаю, чтоб с горки съехать, забрались сюда, и не для того же, чтоб парад тряпок смотреть. Явно на дворец бинокль.
Полковник молча подал новенькому бинокль. Вздрогнул бинокль от мощного сжатия и застыл, а сжатие явно усиливалось.
– Рудольф Артурович, вы мне, дорогой, аппарат мой не раздавите.
– Век бы смотрел… думал, что уж не увижу, – Рудольф Артурович протянул бинокль полковнику. Столько лет каждый день видел, слышал, а вот, будто при первой встрече ощущение. Я при Его канцелярии делопроизводителем был.
– А я Его только один раз до этого видел. В четырнадцатом нас, выпускников, на войну провожал…
– Сестричка, – глаза Штакельберга совсем упразднили пытливость и стали просто веселыми. – А вы давно здесь из Могилёва?
– А откуда вы знаете, что я из Могилёва? – теперь пытливость сквозила из глаз сестры милосердия.
– А позвольте вам, вместо ответа, ручку вот эту поцеловать, уж больно профессионально вы ею барону Нольде в глаз съездили.
– Ой! А вы что ж, рядом, что ли, были?
– Рядом и… знаю, что говорю, ибо сам профессионал – боевой рукопашный бой нашим офицерам в школе генерала Воейкова в нерабочее время преподавал, у него в свое время научившись.
– Так это за ремень – вы его?
– Я. А уж как вы за поездом бежали… м-да… Похоже, господа, я вам перемену погоды принес.
Действительно, картина на небе резко менялась. Со стороны Финского залива его голубизну стремительно поглощала чернота.
– Это не вы, это я, – с каким-то даже надрывам сказала сестра милосердия. – Александрой меня зовут. То есть, ну не я… ой, что говорю! Я прошу сейчас, молю, чтоб заметелило, чтоб не видали Они у окна этих! Лучше на снег смотреть…
– Эй, отпускной, как смотрплощадка? – раздался голос снизу, со стороны аллеи.
Полковник узнал и голос, и фигуру штабс-капитана. Он вытянул правую руку с поднятым вверх большим пальцем – во! И вслед, этой же рукой махнул призывно, утвердив призыв словами:
– Давай сюда! А то, говорят, сейчас буран будет.
Сестра Александра головой покачала, рукой махнула и сказала:
– Ой, да ну перестаньте.
Штабс-капитан глянул на бурлящее уже небо и бегом побежал на смотровую площадку.
– Бери, бери, смотри, потом представишься, – заторопил полковник, подавая ему бинокль. – А то вон, задуло как.
Штабс-капитан смотрел дольше всех, затем, как-то странно зыркнув на полковника и тут же отведя глаза, вернул бинокль и сказал приглушенно:
– Спасибо, – и так же приглушенно добавил: – В окружном штабе Он редко бывал. Я Его только один раз видел, и то издали, по лестнице Он поднимался… Значит, говоришь, залетела ли пепелинка в кабинет? Считай, что залетела, – штабс-капитан вдохнул и сказал: – Вот так… А ведь вспомнил я – и дым, и пепел. Будто из Везувия на картине, в полнеба, солнца не видать… Помню, когда этот поручик портрет снимал, через плечо как на пустое место глянул, а как ты ушел, полчаса на это пустое место смотрел, сам не знаю с чего, и вдруг вижу… проступает портрет. Аж вспотел и перекрестился. А уж и забыл, когда потел и крестился. Да, простите, господа, позвольте представиться. Штабс-капитан…
– Видов Иван Иваныч! – торжественно перебил полковник. – Сегодня сплавил меня в отпуск, в чем и расписался уникальным каллиграфическим почерком!..
И тут повалил снег.
– Ну, сестра Александра, теперь буду тебе в Могилёв погоду заказывать, – воскликнул полковник.
– Ой, да ну ж перестаньте.
– А я еще хотел гробы у этих сосчитать. Тут мне один говорил, что их восемь. Теперь ничего не разглядишь.
– Что-то мало жертв со стороны «бескровников», – сказал Штакельберг.
– Да и это – не жертвы, – и полковник в двух словах пересказал информацию Машбица.
– Я это тоже знаю, – сказала сестра Александра. – Только с тем человеком, который в пятом году против бунтовщиков воевал, все у них сорвалось. Гроб с ним глубоко лежал. Его могилу двое из этих разрывали, пьяные оба, уж когда по плечи была яма, тому, кто стоял в ней, показалось, что чего-то блеснуло, они на этот блеск все падкие. У нас в лазарете, в первый день, как они явились с «ревизией», в трапезной все ложки, вилки и ножи пропали… Ну, нагнулся он, согнулся к блеску-то, а тут оползень случись – и накрыло его. Был бы трезв, может быть и выбрался бы, а так – задохнулся. Ну, а сотоварищ его такой же был, и не помощник. Я это знаю, потому что вместе с врачом там была, из лазарета вызвали, думали, может, откачаем. Ну вот этого-то в красный гроб и сунули, а слугу Царского в покое оставили, и старый крест его над ним опять стоит. Не допустил Господь поругания над Царским слугой.
– Так вы теперь в Царском, сестричка? – спросил Штакельберг.