– Да уж, – пробурчал полковник.
Остальные слушатели пробурчали нечто нечленораздельное. Все трое смотрели в одну точку на столе, где недавно лежала ладонь сестры Александры с рубцом от державной нити, которой не удержать никому.
– А один плач выделялся. Те уже ушли из ушей, а этот до сих пор остался, самый писклявенький из всех, но из всех один – живой, – последнее слово сестра Александра произнесла выразительным шепотом, и нечто вроде улыбки оформилось на ее тонких губах. – Живой, рожденный!.. Но он… как бы сказать, еще не рожден, но обязательно родится, – сестра Александра озадаченно задумалась. – Вот когда видела все это, так все понятно было, а сейчас… вроде и понимаю… ну, будто из совсем далекого времени он, зверьми окружен, но живой… Истекает кровью недожранная Россия, и он, маленький, плачет-просит, чтоб загнали зверей назад, чтоб нашелся кто-то, кто б нити в державные руки взял…
И вот, нет уже листка перед глазами, а вижу уходящий Царский поезд, и не надо за ним бежать, если ты стоишь на чаше правды, ибо Он тоже всегда на ней, и слышу сзади с чаши прыгать начали, чтоб туда, в пропасть, в туман серый, к радующимся освобожденным… А у меня внутри голос Государев: «Не оборачивайся…» Эх, дяденьки, и как только Он это сказал, так мне захотелось обернуться на этих прыгающих посмотреть! И страх вдруг взял: что ж все прыгают, значит, может оно не зря, одна останешься… Чуть губу себе не откусила, за голову себя схватила, криком закричала: «Не обернусь!» Эх, дяденьки, какие ж мы слабаки! Вмиг все забыто, один страх подлый и желание обернуться! Ну как же! Сзади же, из чаши правды прыгают, куда всю вселенную, зараза, только что сама звала!! Разревелась я тогда… И тут слышу родной голос, слышу то, что на листке у меня записано: «Держись и помни. Николай.» Вот такое вот я видела и слышала.
Полковник Свеженцев глядел перед собой в ту же точку на столе, и видел Царские часы: секундная стрелка – тюк, тюк, тюк, и встала: 15 часов 05 минут. А его полк РГК ведет интенсивный огонь по противнику снарядами, приготовленными и присланными Царем.
Штакельберг смотрел туда же и видел уходящий навсегда Царский поезд и бегущую за ним сестру Александру, которая пытается ухватиться за поручни последнего вагона. А отрыдавшие свое Георгиевские кавалеры и он сам остекленело смотрят ему вслед.
Штабс-капитану Видову тоже некуда было больше смотреть, кроме как туда же, и он видел проступающий портрет и заслоняющий его пепел от кострища.
– Сестрица, а дай листок посмотреть, – сказал Штакельберг.
Листок лег туда же, где недавно лежала ладонь с рубцом. Полковник глядел на него и вновь слышал тюканье секундной стрелки. И когда она встала, слушал тишину, ею созданную, и в первые в жизни понял, что означает «мертвая тишина»…
Барон Штакельберг слышал стук колес уходящего навсегда Царского поезда и слова, начертанные на листке, произносимые голосом, который он, было, слушал каждый день…
Штабс-капитан Видов слышал голос поручика Злынского, снимающего портрет: «Царствовал – виси, отрекся – уноси», гнал этот голос, а он не уходил. Хоть по ушам бей…
Глава 17
– Во принес я вам метелицу, – сказал Штакельберг, – сильнее вчерашней. Теперь уж не разглядеть, да и наверное, уж от окна отошли. Господа, а мне пеплу не отсыплете?
– Отсыплем, только в моем авто. Надо же, как задуло, тут не пепел, нас сдует. Да и развезу я вас, куда кому надо. А вам-то куда? – обратился штабс-капитан к Штакельбергу.
– Вообще-то думал в Царском остаться, дело тут у меня. Питерскую квартиру мою разгромили. Какие-то большевики. Я еще в Ставке был. Когда громили, с женой инфаркт случился, потом парализовало. Неделю назад на юг ее отправил, к брату.
– А чего ж сами-то не поехали? – спросил полковник.
– Да она с братом и поехала, он человек надежный и при всех документах. А эти большевики, мне рассказывали, при погроме такое выделывали!.. Меру сволочизма, судя по рассказу, они превзошли. Кто это такие, кто-нибудь знает?
Все недоуменно пожали плечами, а штабс-капитан заметил, что в «Совдепе» мешанина партий, одна другой хлестче.
– Не-ет, – возразил Штакельберг, – судя по рассказу, хлестче этих нет. Ну уж и мою хлесткость к ним теперь ни одной мерой не измерить, ни одна мера не подойдет: любой большевик передо мной представ, пожалеет, что родился! А здесь мне надо выяснить, что да как с моей тетушкой. Она ведь во дворце при Государыне. И не знаю, толи оставят ее, толи… Письма ее, что прорываются, читать страшно: что там охранная солдатня творит! Вот и кручусь тут, прикидываю…
– Как я завидую вашей тетушке, – сказала сестра Александра. – Я ведь в Царское и приехала, чтоб во дворец попасть. Чтоб вместе с ними арестованной быть. Прошение написала – не приняли. Комендант, полковник Кобылинский, вообще-то неплохой человек, но не могу, говорит, взять из-за малого возраста.
Все трое недоуменно уставились на сестру Александру, а полковник спросил за всех:
– А сколько же вам лет?
– Четырнадцать.
Все трое пристыли с открытыми ртами, онемело пялясь на сестру Александру. Наконец, полковник выдавил:
– Вы шутите…
Тут в свою очередь удивилась сестра Александра:
– Чего ж тут шутить? Меня из-за этого во дворец не взяли!
Придя в себя, полковник только головой покачал, Штакельберг сказал: «Грхм», а штабс-капитан: «Эх, ты!»
Вдруг сестра Александра запустила руку в боковой карман и извлекла оттуда Царские часы, глянула на них и сказала:
– Только что встали. Пятнадцать ноль пять.
И все при этом повернулись в сторону дворца, который застилала метель.
– Дяденьки, а у меня спирт есть, – эту фразу сестра Александра произнесла после долгой паузы, как бы вкрадчиво-виновато. – Светлая идет, вам, наверное, можно…
Судя по тому, как «дяденьки» резко повернули лица на виноватый голос и как их лица при этих словах изменились, ясно было, что – можно, тем более, что – Светлая идет. Оказалось, что и рюмочки-мерочки тридцатиграммовые имеются в сестринской сумке, а у штабс-капитана в авто – бутерброды.
– Всегда беру, – сказал он, – когда еду куда-нибудь, на предмет непредсказуемости.
Все наотрез отказались трапезничать в авто, предпочтя «за столом по-людски, хоть и с метелью» и погнали штабс-капитана за бутербродами. На предложение сестры Александры «все-таки разбавить» ответили иронично-недоуменным гмыканьем: «Ох, уж эти дамы».
Первый тост был, естественно, за Государя и Его Семью. Второй – о здравии тяжко болящего Царевича Алексия. Третий – непьющая сестра Александра предложила за победу. Все трое угрюмо, молча, со вздохами и морщась, подчинились. И морщились не от крепости спирта. Все трое, профессионалы, каждый на своем месте, знали от чего морщиться.
Штабс-капитан, предлагая разливать четвертую, мрачно проговорил:
– Я вот, думаю, что делать, если у Риги тевтоны фронт прорвут и к Питеру выйдут?
– Ты ж говоришь, тут пятнадцать дивизий шляется, Берлин можно брать, – горько усмехнулся полковник.
– Это точно, но лучше с ними брать винные склады на Васильевском. Победа обеспечена… А я не зря про выход противника к Питеру. Дело в том, что штаб округа в Питере и его обширных, так сказать, окрестностях, контролирует только одно место – собственно штаб округа, его, так сказать, каменное здание, и больше ничего! И то, связь совдеповцы в любую минуту отрубят. О, уже налито!.. Я предлагаю, господа…