– Погоди ты, дай я предложу, – полковник поднялся с полной мерочкой в руках. – Я предлагаю за нашу… за нашего ангела-хранителя сего стола с метелью, кормилицу-поилицу нашу… Сашенька, за твои вечные четырнадцать лет…
– Во-во! – перебил штабс-капитан. – Сашенька, не слушайте отпускников-фронтовиков. Особенно после третьей рюмки. Они вот так к смерти приговорят! Да за то, чтоб тебе пережить эти твои четырнадцать лет на сто!! А может, может… тот голосочек, плач… это голос твоего сыночка будущего, а?
– Ну, тогда за вас! – сестра Александра тоже встала. – И мне налейте! – исполнено было мгновенно. – Чтоб было кому его мольбу-просьбу исполнить!
Опрокинуто было мгновенно, не морщась, и тут же повторено за то же самое. Повторено уже без участия сестры Александры. Дело в том, что с сестрой Александрой произошло то, что и должно было произойти с человеком, первый раз в жизни махнувшим неразбавленный (хоть и мерочку) медицинский спирт: глаза ее выпучились, рот открылся, нет, Слава Богу, она не закашлялась, но задышала, задыхаясь, открытым ртом, с ужасом в глазах: «Ой, гадость, ой, Господи помилуй!».
Следующее поднятие из-за стола тел и рук с мерочками, уже не такое резвое, было: за тех, кто не снял вензеля. Барон Штакельберг перевел эту здравицу на сестру Александру:
– Твоя О.Т.М.А. над крестом, Сашенька, это больше, чем вензель. Мой вензель – это принадлежность к службе, твой… Эх, а даже и не знаю… За наше «не знаю», господа!..
– …И ты мне, дорогой ты мой отпускник, тезка мой родной, т-ты мне про Приказ №1 нич-чего не говори. Я его в штабе округа первый держал, порученцу Лавра Георгиевича этот приказик я вручал, а он, порученец, мне рассказывал. Какая мордень была у Лавра Георгиевича. Когда он его лицезрел. Прихлопнуть бы этот совдеп одной ротой, да где ж ее взять. У совдепа рот побольше… И н-не н-надо мне… – штабс-капитан усмехнулся, кривляясь, – глаголить, так сказать, что этот чудо-приказ погубитель армии… Ну, вот я тебе сейчас … Господа, а почему не налито?.. Приказ пришлю, ну, вот, чтоб ты мать убил, а? Приказ №1! Ну, а ты, вместо того, чтобы этот приказ мне в гузно затолкать, я извиняюсь, Сашенька, а потом этим гузном на кол посадить, ты мой этот Приказ №1 выполняешь – мать свою убиваешь. А? И что, Приказ №1 виноват в убийстве твоей матери? А? – штабс-капитан еще раз выкликнул: «А?» и еще раз спросил, почему не налито, хотя налито было давно.
Все ждали окончания его речи, но похоже было, что заканчивать ее штабс-капитан не собирался.
– Господа, я, конечно, может быть излишне говорлив… О!.. Налито, но уж больно надоело писать, поговорить захотелось, а то я все пишу, пишу… штабная крыса. А я не крыса! Итак, господа, за – гузно! То есть, прошу прощения, за кол… за гузно на коле… на колу!.. этих…
– Иван Иваныч, вам ведь авто везти… – напомнила сестра Александра.
– Эт-то пустяки. Это непорядок, если при заправленном авто шофер не заправлен. И вот я заправлен!
Занудливое пьяное: «Мы жертвою пали…» двух тысяч глоток внезапная метель пристукнула и приглушила своим воем; разудалое пьяное: «Как ныне сбирается вещий Олег…» трех «заправленных» офицеров и одной сестры милосердия – разнесла по всему Царскому Селу.
– Итак, господа, а вот и заправленное мое авто. А вот и «заправленный» при нем шофер, ха-ха-ха… Так, тишина, господа, и – Бо-о-же, Ца-аря-а хра-а-ни-и!..
– Иван Иваныч, дорогой, не надо! – остановил штабс-капитана Штакельберг, – Ради Христа, не надо. Нету Царя, некого хранить, никто не царствует во славу нам, наша слава – тосты на метели за Царя отверженного, получается – богохульствуем, коли гимн поем.
– Ты думаешь? – штабс-капитан озадаченно задумался.
– Точно, – подтвердил полковник, который уже подумал. – Давай лучше «Славянку».
Но «Славянку» затянуть не успели. В воющем снежном кружении возник шум мотора, и через мгновение рядом остановился сам грузовик с открытым бортом, а в нем матросы с винтовками, числом шестнадцать экземпляров.
– Вот они, певуны!
– Контрики, мать их…
– О, и баба… да какая! Глянь, с отмовской царской печатью.
– Этих к стенке сразу, а бабу сначала к нам, а потом к стенке.
Восемь матросов спрыгнули за борти стояли, покачиваясь и матерясь, с винтовками наперевес. Остальные остались в грузовике.
– Да давай бабу сюда и хорош, – кричал один из оставшихся.– Ну, чего встали? Давай бабу за борт сюда и поехали…
– Погоди, боцман, никуда баба не денется, – оборвал кричавшего вышедший из кабины ладный аккуратный бородач в лапсердаке до колен и раввинской шляпе. – Ай, не хорошо, господа хорошие. О-о, да с вензелями николаевскими! Значит, приказ Совета и правительства не выполняем? Да еще и монархические песни горланим?
– Мы в сво-бод-ном государстве! – ответил за всех полковник. – И поем, что хотим. Вы лучше, сударь, следите за непозволительной при даме матерщине своих подчиненных! Кстати, непонятно, кто вы такие, и по какому праву на нас направлены винтовки?
Понятное дело, что полковнику все было понятно, но надо было что-то говорить, любой разговор любого противника в таких ситуациях отвлекает…
«Один выстрел успею сделать, то, что под шляпой – раскрою… У штабс-капитана оружие явно есть…»
Почти без движения губ проговорил тихо штабс-капитану:
– Твой самый левый, и сразу на пол… Сашу под колеса…
«А там как Бог даст», – уже про себя подумал полковник.
Человек в лапсердаке злорадно улыбался, он упивался своим всевластием над этими чуждыми элементами делу его жизни. Окончательному упитию мешала выпирающая наглость и небоязнь этих элементов, в том числе и этой бабы. Как смотрит отмовская стерва!..
– Да, я обязательно накажу своих под-чи-нен-ных за матерщину при даме, – злорадство расползлось совсем уже счастьем. – Матерщинники используют эту даму только один раз, а те, кто не успел отматерщинничать – два. Ребята, есть такие? По-моему нет, так что, ребята, только по одному!
Ребята хором заржали, а тот, кого назвали боцманом, опять за свое:
– Да хватит и одного, комиссар! Давай ее сюда!
– Тихо, боцман. В нашей сво-бод-ной стране, как совершенно правильно сказал господин полковник, все должно быть по закону, а по закону вам, увы, официально положен смертный приговор, согласно указу министра юстиции Керенского, ибо монархическая пропаганда запрещена. За нарушение – то, что я сказал, и отмена смертной казни к лицам данной категории отношения не имеет. И своими злостными криками, уважаемые «божецаряхранители», вы как раз под эту категорию и попали. Ношение Царских вензелей есть тоже монархическая пропаганда. Это приговор. А подписался… вы изволили спросить, кто я такой, представляюсь: член думской фракции ВКП(б), зампред Центробалта, комиссар совдепа Натан Берш.
– Рыба такая есть… – задумчиво сказал барон Штакельберг, на самом деле думая в том же русле, что и полковник, только по-другому: «Только бы стрелять полковник не начал до моего сближения с ними, а уж при сближении этого комиссара обхватим в заложники»…
– А ВКП(б), это что ж такое?
– А ВКП(б), дражайшие монархисты, это Всероссийская Коммунистическая Партия большевиков.
Избыток пытливости в глазах Штакельберга обратился в преизбыток.
– Так вы все большевики? – задумчиво-проникновенно спросил он.
– К вашему несчастью – да!
– А что это вообще такое? Больше… вас больше, чем кого?
– Нас больше, чем всех, – злорадствие плясало на толстых комиссарских губах, – даже, когда нас меньше!.. Гельсингфоргский спецотряд Центробалта по наведению революционного порядка в столице и ее окрестностях свою задачу выполнит. А потом нас ждет Москва.
«Гельсингфоргский?.. А этот, крайний слева, совершенный дебил, стрелять начнет от любого дерганья в его башке, и плевать ему на заложника, уложит его вместе с нами»…
Штакельберг сделал шаг вперед.
– Назад, господин вензелястый!
Штакельберг остановился.
– Гельсингфоргский? А среди вас убийц адмирала Непенина не имеется? – он сделал еще полшага вперед.