– Бог дал, Бог взял – не тужи о нем, а дай-ка пальчик твой поцелую…
Глава 21
Комиссар Лурьин понял взгляд этого страшного человека с вензелями. Комиссар Лурьин имел только одну в жизни слабость: он страстно и беззаветно любил чужое золото, и та золотая вещь, на которую падал его взгляд, должна была рано или поздно упасть в его карман. После второго марта два понятия, «рано» или «поздно», преобразовались в одно, «сразу». Во все экспрприяциях и погромах (по спискам) ближайших причастных ко двору, участвовал лично: не мог отказать себе ни в удовольствии от погрома, ни в блаженстве от утяжеления кармана. А карманы за неделю тяжелели так, что никакие штаны не выдерживали, и частенько приходилось их содержимое перекладывать в более надежные места. После разграбления и разгрома дома графа Фредерикса – министра двора, зятя генерала Воейкова, поджигал разгромленный дом – сам. Очень впечатляюще горело. Следующей была казенная квартира Воейкова, откуда, правда, было взято до обидного мало. Ну, а потом уж черед всяких мелких настал, вроде этого, с вензелями…
«Этот с вензелями» оторвал взгляд от перстня и смотрел теперь в комиссарские глаза.
– Сашенька, сними с него перстень и возьми себе, он твой, до жены все равно никогда не доеду… Прошу всех оставаться на своих местах, я сейчас…
Барон Штакельберг вышел из большой гостиной, и было слышно быстрое цоканье подковок его сапог о мрамор парадной лестницы. Еще через минуту цоканье послышалось вновь, и через мгновение он вновь появился в дверях. В каждой руке он держал по шашке в ножнах. Одна из них полетела в сторону комиссара Лурьина. Тот поймал ее и понял, что сейчас предстоит.
– Предстоит поединок, господа, – негромко и размеренно сказал барон Штакельберг.
– Рудольф Александрович, перестань, – морщась проговорил Иван Хлопов. – Эти ваши дворянские штучки… Поставим его к стенке, как они это делают.
– Мы – не они.
– Действительно, ни к чему. Я тоже против, – сказал полковник.
– Ваше «против» в данном случае, Ваше Высокоблагородие, силу приказа для меня не имеет. Сейчас приказываю я, а приказ мой вот какой: если он убивает меня, то вы его отпускаете.
– Э, нет, – воскликнул Иван Хлопов. – А вот этому приказу я не подчинюсь! Чтоб он потом с гангутской шайкой снова по городу шастал, ревпорядок наводил?!
– Подчинишься, Иван. Иначе поединок смысла не имеет: победитель должен остаться жить, а не быть поставленным к стенке. Ну, а наша Могилёвская рассудит, кому жить. Помогай, Матушка Пресвятая Богородица! Прошу, господин-товарищ Лурьин.
Штакельберг обнажил шашку и бросил ножны в сторону. Господин-товарищ Лурьин сделал то же самое. Он спокойно и сосредоточенно смотрел на шашку противника, помня наставления учителя фехтования в актерской школе (был и такой эпизод в его богатой автобиографии): не смотреть противнику в глаза, только – на клинок. Страха сейчас не испытывал, уверен был, что если победит он, эти – отпустят, чего сам, естественно, не сделал бы никогда. А победа его вполне может случиться, сразу видно, что по части шашек его противник со страшными глазами – не профессионал. Шашака – не кольт, шашка рубит, при поединке шашками колющие выпады – себе приговор. Скрещивая шашки, надо выжидать момент для кистевого короткого рубящего удара без размаха, ибо размах в поединке шашками – тоже себе приговор…
Да, он был сосредоточен и спокоен. Тот удар страха, когда он, услышав взрывы и выстрелы, в шкаф залез, прошел, выветрился весь. Когда его по дороге сюда пинал этот гой с пулеметом, страх еще оставался, но был уже разбавлен расчетом: сколько золота предложить этим пулеметчикам за свою жизнь. Много золота было жалко, готовился к торгу, но что золото должны взять – не сомневался. И вот, оказывается, без золота можно! Главное – страх опять в себя не впустить. Как шутил его папа, улыбаясь несравненной своей толстогубой улыбкой: «Все жадные и трусы. Исключений нет. Храбрым не станешь – и не надо, но и жадным не оставайся, становись очень жадным! – и очень заразительно смеялся при этом, а отсмеявшись, добавлял, – Очень жадные сильней очень храбрых…»
Первые скрещивания, первые звоны друг о друга шашек выявили полное равенство противников, стало ясно, что проиграет тот, у кого раньше рука устанет. Комиссар чувствовал, что рука у худощавого противника явно сильнее, и решил форсировать события: надо очень сильным ударом отбить подальше клинок соперника и таки сделать колющий выпад, быстрый и короткий, но колющий. Это будет только видимость, шашка должна скользящим движением туда-сюда пройтись по шее противника, голова не отпадет, но жизнь из головы уйдет мгновенно. Хорошо казачки точат свои шашки, да и сталь отменная! Главное – взгляд только на шашку. И именно в тот момент, когда он протвердил в себе, что есть главное, взгляды противников встретились. Следя за уходящей от удара влево шашкой Штакельберга, яростные комиссарские глаза напоролись на окаменевшую избыточную пытливость. Пересечение взглядов состоялось. А за мгновение до пересечения мысль озарила: вот он, шанс, вот форсаж событий! Шашка противника ушла влево настолько, что – вот мгновение для выпада! Но мгновения озарения и пересечения – совпали, выпада не получилось, рука дрогнула, взгляд окаменевшей избыточной пытливости мгновение озарения на мгновение парализовал. Его душа, душа самого жадного человека обозримых пространств, душа, переполненная жаждой мщения за все и за вся, жаждой убийства всех и вся на ненавистной этой гойской земле, всегда чувствовала, что есть в природе то, что сильнее всей ее переполненности, всегда страшилась этой встречи, и вот – нарвалась. И в самый ключевой момент своей жизни…
Сумма этих чудо-качеств – сверхжадности, сверхмстительности, сверхжажды убийства неодолима в этом мире ничем, кроме одного – русского воина. Не убийцы и не мстителя, но – воина. Всегда с потаенным страхом переполненная чудо-качествами душа чувствовала, что есть он, и рано или поздно, встречи не миновать, и вот она – встреча, и в самый ключевой момент поймана. Взгляд на взгляд – яростная мстительность самого жадного человека обозримых пространств против незлобивого спокойствия защитника этих пространств от самых жадных. И самое страшное для всех, на кого вот так смотрят эти незлобивые глаза для самых жадных и самых мстительных в самый ключевой момент – абсолютная уверенность в правоте и силе Той, на Кого эти глаза уповают. Эти глаза не боятся пересечения взглядов ни с кем, хоть с самим сатаной, из них льется бесстрашие вне меры мирских понятий: «Могилёвская рассудит. Пресвятая Богородица, помогай!» И больше рассуждать не о чем, думать не о чем, бояться нечего – в Твоих Руках моя жизнь, а в моих руках – Твое благословение. Коли смерть, то сразу к Тебе, коли жизнь – Сама дальше и направишь».
Парализация самого жадного человека обозримых пространств длилась мгновение, но именно в его протяженность влился выпад противника, быстрый и короткий. Скользящим движением шашка прошлась по шее, голова осталась цела, но жизнь из нее ушла мгновенно. Хорошо казачки точат свои шашки, да и сталь отменная…
– Рудольф Александрович, я не могу взять этот перстень.
– Можешь, Сашенька, и уже взяла. Это приказ. Там, где сейчас моя жена, я уже никогда не доберусь. А он тебе не для форсу, а для службы. Так, как дарено, так он и послужит… Ну что ж, – барон Штакельберг устало смотрел на поверженного. – Могилёвская рассудила. Что дальше? Этот-то, который из-под дивана, где?
«Этот», который из-под дивана, сидел на диване, куда его усадили, и изнемогал от ужаса и неизвестности своей участи. Да, зарезанного комиссара Лурьина он ненавидел всеми фибрами своей души, не самой жадной в окружающем пространстве. Ну так натерпелся нынешний хозяин железных дорог русских от этих совдепов, Центробалтов!.. Ужо так бы их, мерзавцев… Увы, нечем, Что хотят, то и делают. И откуда, и так быстро их так сразу столько повылазило?! Но четверка предстоящих перед ним старорежимников, вместе с этой девкой явно принадлежала к тому миру, который его не самая жадная душа не то что не выносила, но никаких фибр ее не хватит, чтоб источить из себя ту ненависть, которая сидела в ней к тому ушедшему миру. Особенно, почему-то знобило от вида этой девки. Со всеми этими совдеповцами, центробалтовцами сквозь ненависть кое-как ладил (а куда денешься?), дипломатничал, балансировал, чувствуя уже, однако, что кончится все одно – плохо. Естественно, он не представлял масштаб безумия и кровавой оргии победителей, с кем он сейчас балансирует, но возврата мира ушедшего боялся панически и, наталкиваясь на людей – олицетворение ушедшего, испытывал вот тот самый озноб, что сейчас. Но, если спросить его: «А что так?» – вразумительного ответа не дождешься, а отвечать, что то, что уже наворотили сейчас, лучше прошлого, он не станет, ну не законченный же он все-таки дурак. Отвечать, что его озноб – это не проявление каких-то личных его умственно-физических качеств, а прыжки и дыхание бесов внутри его не самой жадной души, он тоже не станет, ибо в этом вопросе он дурак законченный, выходить из дурости не собирается и университет за его плечами в этом ему не помощник. И если сказать ему, что не будет никакого мщения от людей перед ним предстоящих, если старый мир вернется (хотя мстить и есть за что, но просто турнут тебя из министров путейских снова в путейские инженеры, где самое твое место, ибо мир, основанный на помазанничестве Божием, не мстит), то он этого не поймет, все, что могло чего-то понимать, съедено дыханием, сидящем в его душе.