Секретарь Саша чуть оторвал глаза от текста и глянул на портрет. Именно тот самый взгляд, о котором он только что прочел, смотрел на него. И от этого взгляда не оторвешься.
— Спокойно, Саша, поглядел и успокойся. Читай дальше.
— Уже немного осталось, — сглотнув слюну, перевел глаза на текст: на полный «четвертак» уже начитал, остались — «расстрелы». — «Упомянул Вам о Наследнике. Но не знаю, видели ли Вы Его? Все Его учителя (а я всех их знал) говорили мне о выдающихся способностях Цесаревича, о Его большом пытливом уме. На занятиях он их закидывал вопросами, на которые они с трудом отвечали. Но это всё дело второстепенное. Все нынешние правители России, эти убийцы и преступники, несомненно, наделены выдающимися способностями, особенно сама банда верховников из шести жидов и одного грузина, который всем этим жидам сто в гору даст. И слава Богу, что в этой банде нет русских...» — секретарь Саша все-таки зыркнул на Хозяина при конце этой фразы.
Тот все так же тихо медленно ходил туда-сюда, смотря в ковер, по которому ходил, но зырканье Сашино заметил:
— Саша, если что, я тебя расстреляю не за чтение текста по моему приказу, — сказано было тихо и медленно, под стать своим шагам по ковру.
И, совсем уже успокоившись, Саша продолжал:
— «Прошу прощения за перекос темы. Так вот, о Наследнике. В душе этого ребенка не было заложено ни одной скверной или порочной черты, душа его — самая добрая почва для всех добрых семян. Насажденные и взращенные, они дали бы Русской земле не только прекрасного и умного Царя (равного которому не было, Он был бы выше и своего Отца и своего Деда), но еще и прекрасного человека! "Когда я буду Царем, не будет бедных и несчастных. Я хочу, чтобы все были счастливы!" — это Его слова. В свои 10 лет это говорил не мечтательный мальчик, но уже четко осознавший свое поприще Наследник Державы Российской. Такое незлобие, смирение, покорность родительской воле, преданность безусловная воле Божией, чистота в помышлениях и полное незнание земной грязи меня привело в изумление. Вот когда вы, монархисты, с помощью Божией найдете такого, я — с вами, на самых последних ролях. И попрошу одну должность — чистить по ночам Его обувь, чтобы иметь возможность целовать Его ступни. Мой знакомый (да и Вы теперь должны его знать) иерей Афанасий, который исповедовал всю Семью в Великую Субботу 17-го, говорил мне, что когда он закончил исповедь и вышел из их молельной комнатки в Александровском Дворце, его зашатало. Про Наследника и дочерей он сказал так: "Дай Господь так, чтобы и все дети были так же нравственно высоки, как дети бывшего Царя". И мысли его были: "Я исповедовал святое Семейство".
А "каланчевско"-кирилловские интриги — это без меня. И все идущие за этими интригами, это, увы, те, которые хотят просто вернуть свое барахло, отнятое большевиками. Правильно отнято! Этот...»
— Читай, Саша, читай, не запинайся.
— «...усатый бандит — наш бич Божий, как Атилла для римлян, этот продовольственный диктатор 1919-го года, нынешний всевластитель, мне теперь даже симпатичен хотя бы тем, что передавил уже половину гвардейцев-иудейцев этого бесноватого лысого коротышки. Думаю, остальных гвардейцев ждет та же участь, куда им и дорога».
— Саша, этот человек умеет думать. Скажи Лаврентию, чтобы собрал досье на него, где он сейчас и — вообще всё. Продолжай. Много ещё?
— Да нет, правда, почерк убористый. «И Вы знаете, господин Ртищев, лично мне солдатиков красноармейцев, которых Вы убили, служа у Деникина, гораздо жальче, чем, положим, Корнилова, Рузского и иже с ними. Вот так, уж простите. А про Рузского, так вообще, когда узнал, что его зарубили пьяные красные казачки в яме с нечистотами, так даже позлорадствовал, прости, Господи... А Деникин этот... ну что в его войсках монархисты были в подполье, это теперь уже быльем поросло, хотя именно монархического лозунга, и только его, боялись большевики!»
— Точно, боялись, — Хозяин сел и закурил трубку.
— «Представляю, как смеется над этим нынешний усатый властитель (кстати, под Царицыным Вы с ним противостояли друг другу), когда выясняет он у пленного офицера, что тот воюет за учредиловку. Это они нашему лопато-бородатому крестьянину, который уже объелся продразверсткой, чекушкой и прочими большевистскими прелестями, уч-ре-ди-ловку несут вместо ожидаемого Царя-батюшки!»
— А тут он не угадал. Я не рассмеялся, я не поверил. Рассмеялся я потом, когда я его в нашу армию вербовал.
— И завербовали?!
— А если бы знал, что не завербую, не стал бы вербовать. А рассмеялся я, когда узнал, что у них в правительстве, точнее, в кадетском балагане, в Новороссийске опять Милюков верховодит. Наверное, и сейчас верховодит, если не подох еще. Ну, все родзянки и гучковы тоже там. Нормальный русский офицер-фронтовик в моем любимом 1919-м, увидав Милюкова, обязан был сделать одно: зарубить его, как бешеную собаку, а он, по струнке, слушает, как тот его жить учит. Сгнил тогда офицерский корпус на корню, за редким исключением. И это редкое исключение поставили в условия идти против нас за уч-ре-ди-ловку, как справедливо указывает г-н флигель-адъютант. А остальные к нам подались. У нас ведь офицеров было больше, чем у них, девять десятых нашего комсостава — офицеры. А РККА тогдашнее, это что? Во всеуслышание объявлено и делами подтверждено: слово «Родина» у нас забыть надо, у пролетариата нет родины, есть интернационал. Погоны срываем, храмы разоряем, Бога проклинаем, кресты нательные снимать заставляем (и снимали!), если встречное лицо покажется старорежимной мордой — на месте убиваем, всех подряд грабим. Мои орлы продотрядовцы в незабываемом 19-м зерна вытряхивали на копейку, а всякого золотого да серебряного — на рубль. В каждом крестьянском доме было оно, золотое-серебряное. Так вот — идут, идут на службу в РККА. 20 с лишним тысяч в подвале Новоспасского монастыря расстреляли за отказ идти в РККА (по повесткам явились) — идут! Заложников (стариков, старух и детей) боевой офицер расстрелять может? Не может. Но может и должен, если он командир в РККА. Проходят белые и клеят плакаты: «Идите к нам!» И уходят ни с чем. Проходим мы, берем заложников и тоже плакаты клеим: «Каждый заложник стоит двух новобранцев». Не идут. Заложников расстреливаем, берем новых и новый плакатик клеим: «Каждый заложник стоит трех новобранцев». И — полный успех мобилизации. Что должен делать боевой офицер-окопник, если вот про Нее (кивок на левый портрет) всякие пакости говорит лазающий по окопам агитатор? Кстати, не наш, а думский, у нас тогда агитаторов не было, ничего не было, кроме свеженьких немецких денег и нахрапа. А думская братва тогда резвилась как хотела. Так что должен был сделать офицер с таким оратором? Правильно, припороть на месте. А они? А они, уши развесив, слушали, а потом другим передавали. А казачки, империи опора? Он (кивок на портрет справа) их послал в столицу порядок навести, бунт подавить, а они красные банты понадевали. Вот скажи, Саша, может в завтрашней газете «Труд» появиться статья редактора, что Верховный Главнокомандующий — трус и изменник? Что глаза вылупил? Кстати, у него для такого заявления гораздо больше основания, чем у тогдашних крикунов — в Можайске немцы не были. Правильно сглатываешь, кадыком водишь. Я думаю, что он умер бы от одного намека на такую мысль. И я не понимаю, — встал и подошел к портрету с выбоиной в сердце, — почему он это допускал?! Продолжай, Саша.
— «Итак, замыкаю письмо, г-н Ртищев, замыкаю упомянутым Деникиным. Если бы он свои слова произнес при мне, что в Царском Селе "плелась липкая паутина грязи, распутства и преступлений" — это он о Царской Семье!.. я бы пристрелил его на месте, не раздумывая. А перед тем как пристрелить, плюнул бы ему в морду и сказал бы, что вокруг чистого, беспредельно преданного России Царского Села плелась гнусная, липкая паутина грязи, распутства, преступлений, клеветы и предательства. Вот так. Лично вы мне давно симпатичны, г-н Ртищев, и я Вам советую — лучше честно пейте водку, как я, не участвуйте в этой кирилловской возне, не смешите парижских гаврошей». Все, Иосьсарионыч.