— За те же 15 минут?
— Саша, я свои приказы не меняю.
— А «безбожникам» все-таки чего сказать по поводу журнала?
— А скажи, что бумаги нет. Бумага на фронте нужней.
— А?.. А зачем на фронте бумага? — он представил реакцию командзапа, если вместо танков ему пришлют эшелон типографской бумаги.
— Да, Саша, все фронтовое управление отматерило бы нас так, как даже ты не умеешь. А ты бы им от моего имени безматерную телеграмму отстучал бы: «Вытирать в боевых условиях на морозе солдатам себе задницу бумагой после большой нужды — это решение большой санитарно-нравственно-стратегической задачи».
Тут секретарь Саша расхохотался:
— Что, так «безбожникам» и сказать?
— Да нет, просто пошли их, как умеешь, а бумага на церковные календари пойдет. А скажи-ка, Саша, идущую с Дальнего Востока танковую колонну, имени кого бы ты назвал?
— Имени Вас, Иосьсарионыч.
— А не много ли чего у вас имени нас? Не пора ли остановиться? — и, глядя в пол и дымя трубкой, вновь тихо и медленно зашагал к окну.
Метельное морозное заоконье гляделось страшным, но красивым. Вновь какое-то лицо начало проступать, выскульптуриваться из метельной стены. Он уже знал, чье это будет лицо. И очень не хотел его сейчас видеть. Но стоял недвижим и не мог оторвать глаз от окна, все тело сковало, даже дернуться не мог. Сковавшая сила была сильней любых дерганий. Никогда не верил, что кроме сна, над которым не властен, можно некоей силой заставить человека увидеть видение, или явление, которое не хочешь видеть. Да зажмурил глаза, мотнул головой — и нет его. Голова не моталась, глаза не жмурились, изображение неотвратимо проступало все отчетливее. Будто некая сила демонстрировала свое могущество. И тюкнуло сейчас уколом в неподвижную голову, что демонстрировалось это ему не раз, и, видя бессмысленность демонстрации, не убивала, но разрешала отмахиваться.
А проступило, отскульптурилось лицо его матери. Как мечтала она, чтоб после семинарии он стал бы сельским батюшкой. Как хотел он много раз впоследствии, чтоб она явилась и радостно удивилась его взлету, и они вместе посмеялись о том, на какой жалкий путь она хотела его направить. И вот она явилась, чтобы видеть его позор и конец его взлета. Лезть на вершину власти, стравливая и убивая своих врагов, — это одно, а организовать оборону государства от нашествия реальной силы, против которой имел подавляющее превосходство, — совсем другое, и это другое — полная несостоятельность: и в расчетах, и в решениях, и в действиях. И опереться можно только на горстку жестоких, беспощадных полупрофессионалов. Сам же беспощадным жестоким отсевом оставил только таких. Остальное окружение — глупцы и мерзавцы. Сам же себя ими и окружал. Один перед собой, сам с собой, полное одиночество и никого рядом. И сам же себя давно лишил той Опоры, которая была Основой власти Того, Кто с портрета освещает сейчас его кабинет. Если с верой в Нее стоишь на Ней, Она незыблема и несокрушима ничем. Но с Нее можно сойти, отмахнувшись головой с зажмуренными глазами и устремиться ко гнилой свае. Свая вот-вот рухнет, зато облита французскими духами...
Вид лица матери стал нестерпим, но почувствовалось, что уже можно зажмурить глаза и отмахнуть головой. Глаза зажмурил, но отмахивать головой не стал: сквозь закрытые веки ее образ стал еще отчетливее.
Прохрипелось шепотом:
— Отпусти, Господи, не надо...
Пораженно стоял еще минут пять, глядя на метель в окне. Слово, впервые за пятьдесят лет произнесенное, выхрипом прозвучавшее, колоколом гудело сейчас в голове, медленно затихая. Отвернулся от окна и медленно пошел назад, глядя в пол. Остановился около стола, опершись на зеленое сукно кистью руки с потухшей трубкой, наискось поднял голову. И когда секретарь Саша увидел поднятые на себя хозяйские глаза, его аж отбросило. Такого его взгляда он не видел никогда и не предполагал увидеть. Ведь каких только взглядов не удостаивался секретарь Саша — от просто злых до убийственных и от усмешливых до смеющихся. Причем, когда ему доставалось по уху, хозяйские глаза никогда не были злыми, и секретарь Саша всегда радовался, получая оплеуху: раз бьет, значит — не расстреляет. Сейчас же на него в упор смотрело безысходное одиночество и страх, но их обволакивала, боролась с ними другая, обратная Сила. Суть этой обратности секретарь Саша понять не мог, но зримая очевидность борьбы ее со всей ее страшной беспощадностью с обеих сторон прямо рвалась из хозяйских глаз, заполняя кабинет и приводя в оторопь секретаря Сашу.
— Теперь иди, Саша, иди. Берии я сам позвоню.
Набрал номер, поднял трубку:
— Лаврентий, через 15 минут заседание Ставки, но я сейчас о другом. Помнишь дело того священника, который в Бутырке из журналов «Безбожник» вырезал евангельские цитаты и нарезал таким образом целое Евангелие от Марка?
— Еще бы не помнить, — последовал ответ в наушнике. — Это Евангелие пять месяцев по камерам гуляло, еле перехватили. Вертухаи, болваны, тогда удивлялись, чего это он этот «Безбожник» целыми пачками в камеру себе выписывает, единственный из всей тюрьмы, мол, перековался бывший поп полковой. Потом здесь, в наркомате, со всех управлений сбегались смотреть на сие чудо-издание. А как оформил, как переплел! В этом ему один сумасшедший нищий помогал, подельником пошел.
— Что это за человек, Лаврентий? Только не говори, что не можешь всех помнить.
— А я и не говорю. Он незабываем, как и этот сумасшедший нищий. Как глянут, будто брандспойтом в огонь твоей души.
— Ты поэт, Лаврентий?
— Да это не я, это цитата одного из их сокамерников. Их следователь хотел кинуть в прессхату на опускание — и не смог, и сам не мог понять почему. Так мне и объяснял. И после личного лицезрения подследственных... Коба, я сам ничего не понял, но наказывать следователя я не стал.
— Где они сейчас?
— Оба в Лефортово. По новой раскрутке, теперь уже окончательной.
— Вот именно. Сейчас оба их дела забирай с собой и приезжай с ними. Евангелие в деле есть?
— А как же?
— А эти люди через 45 минут чтоб были у меня в кабинете.
— В кабинете?!
— Ну, если в него входишь ты, то почему не войти им? Всё.
Взмокший и потерянный, шатаясь, вышел секретарь Саша в свой «предбанник», как его звали все через него проходящие, удостоенные посещения хозяйского кабинета. Как-то проходящий Маленков заметил ему шутливо, что его реальной власти сам президент Франции позавидует. В ответ вскинул на него зло глаза и головой махнул, мол, проходи, а про себя еще более зло выругался — такой собачей жизни даже Варлашка-оборвыш, их деревенский церковный нищий, блаженный, в незабываемом 19-м на штыки поднятый, не позавидует.
Итак, час. Если календаря не будет, через час и одну минуту его будет искать другой секретарь. Вызвав Ульяновск, секретарь Саша услышал длинные безнадежные гудки. 10 минут тоскливо слушал. Входящим в предбанник членам Ставки просто махнул рукой в сторону двери, не отрывая тоскливого пустого взгляда от долго пищащего телефона.
Вдруг встрепенулся и поманил одного из них:
— Михалыч, слушай, на секунду, ты ведь поповский сын...
Генерал-лейтенант Василевский округлил глаза и отступил на шаг:
— Ты чего, тезка? Ну и что? Мало ли кто чей сын? Сын за отца...
Скольких уже после подобного рода вопросов, на этом месте заданных, уводили под белы рученьки от заветной кабинетной двери обратно, вон из предбанника, и никто их больше никогда не видел.
— Да погоди ты, Михалыч, не вскидывайся. Мне, понимаешь, календарь церковный нужен за этот год. Что можешь посоветовать?
Тут уж генерал-лейтенант Василевский совсем потерялся, он испуганно покачал головой, пожал плечами и зашагал к заветной и страшной двери. Не было в мире человека, который стоял бы перед ней без трепета.
Загундосил звонок ВЧ. Явно, командзап.
Секретарь Саша поднял трубку и после десяти секунд слушанья заорал:
— Константиныч, да пошел ты!.. У меня дело поважней.
На другом конце провода явно оторопели от такой постановки вопроса.
— А вот какое, — заговорил секретарь Саша уже обычным голосом. — Мне календарь церковный для Хозяина нужен, и это важнее танков, которых все равно нет. У тебя там, в штабе, церковного календаря нет?