Не так давно Арт, который никогда ничего не выбрасывал, нашел мой старый «церковный» альбом с марками. Я не видел его 45 лет. Каждый раз, когда я посещал воскресную школу, мне дарили маленькую марку с изображением святого или — о, блаженство! — со сценкой в духе Эль-Греко, чтобы я положил её в альбом. Я уверен, что полюбил рассматривать марки потому, что они были похожи на маленькие картины маслом.
Когда я подрос и перестал относиться с осторожностью к своей кузине Рите, я посчитал, что она тоже похожа на маленький портрет маслом. Мы сдружились. Её мама пела мне на ночь чудесные песни, а её папа, Безумный дядя Гарри (или Холостяк, как мы называли его) нам, детям, казался просто ненормальным. Он работал на киностудии бутафором. Он не был таким уж страшным, а так …странным. Например, он любил входить с черного хода и выходить в парадный вход, порой ни произнеся при этом ни слова. Вот такой Гарри. Или, бывало, он входил с черного хода, насвистывая какую-то птичью песенку, танцевал и потом ретировался. Вот такой этот Гарри!
Иногда, когда мы с Ритой оставались наедине, мы скручивали кусочки газеты «Daily Mirror» как сигареты, зажигали их и дымили, будто курили. Когда в доме № 8 случались вечеринки, нас отправляли спать, а мы оставались на лестнице и сидели-слушали музыку. Потом — так быстро, как только это было возможно — мы спускались обратно, ныряли под стол и прятались за свисавшей скатертью. Если на столе в стакане оставалась капелька «Гиннесса», мы выпивали её. Нас ловили и выгоняли опять, и все кончалось тем, что я ложился в одну кровать с Ритой. Мне было, наверное, лет десять, а Рите — четырнадцать, и я её узнал очень близко. Она была опытной, настоящей красавицей по моим представлениям, и я не скрывал своего любопытства. Я уже слышал выражение «делать это», и когда мы обжимались, я говорил ей: «Я хочу сделать это», на что Рита отвечала мне: «Тебе не сделать этого…», но я продолжал убеждать её — всегда безуспешно — пока мы не засыпали.
Такими ночами, когда нас вдвоем отправляли спать, я просто не мог дождаться того момента, когда она пойдет в туалет. Это была самая радостная пора для меня, когда я шпионил за ней. Я думал, что это — мой секрет, но не так давно она сказала мне, что всё знала. Мы отлично веселились и озоровали вместе с ней.
Самые яркие образы, которые запечатлелись в моей памяти с детства — они же самые счастливые. Вечеринки — много, много вечеринок, и повсюду — звуки музыки.
Каждый вечер после ужина взрослые «забирались на верхотуру», что означало, что они собираются завалиться в «Нэг’c Хэд». Я вижу себя сидящим на подоконнике у пивной с кока-колой и пакетиком сухариков «Смитс» в руках и гляжу в окно на старое кабацкое пианино. Все здесь в полном сборе. Я слышу, как папа поёт и колотит по клавишам пианино, и я знаю, что это именно он, так как раздаётся много фальшивых нот. Все сидят на длинных деревянных скамейках, и когда начинается склока и кто-то вспрыгивает с конца скамейки, она переворачивается, и все падают на пол, дрыгая ногами и сотрясая воздух своими шароварами. Здесь было место бутылкам и песням, дракам, элю и милым лицам. Они словно сошли со страниц романов Диккенса.
«Солнце не забывает о деревне, потому что она маленькая»
Я слушал эти звуки, и мне было хорошо, я придумывал про себя ритмы, которые мне пригодились позднее, а потом какая-нибудь тетушка или дядюшка или сердобольный сосед замечали, что я все еще сижу на подоконнике, и отводили меня домой. На следующее утро я слышал, что папа по пути домой ошибся поворотом, упал на чей-то чужой забор и в конце концов заснул на бобовой грядке. Для него это было в порядке вещей. Мы часто находили его спящим в наших овощных зарослях — среди кабачков или картофеля. По нему ползали разные букашки — мокрицы или пауки, но ему было все равно. Ему становилось нипочем, даже если шел снег. Когда ему приходилось принять смелое, катастрофическое решение личного или общественно-мирового характера, он просто говорил: «Que sera sera» — что будет, то будет.
У него был велосипед, и я помню, как будучи очень маленьким — в три или четыре года, наверное — я сидел на раме и описал его, когда он крутил педали. Уже в том возрасте я знал, что когда мы окажемся дома, то мне придется слушаться его. Я до сих пор помню прикосновение его щетины, которой он терся о моё лицо, чтобы позабавить меня, когда он крутил педали.