А ведь мог бы он и в каморном поехать, прикинул Благуша, бабок вполне хватало. Даже Минуту мог бы пригласить... Славно бы уединились, оторви и выбрось... Только дорога еще длинная, и думать надо о завтрашнем дне. Ничего, перебьется. Да и кто такая ему эта Минута? Конечно, девица симпатичная, вежливая, улыбчивая — славная, одним словом. Но и только. Его же — Милка ждет. А формы у Милки куда приятней и на взгляд, и на ощупь будут, чего только грудь да бедра стоят, эх, оторви и выбрось, быстрее бы вернуться да облапить милую! В жизни большего удовольствия не получал! А у «славной» Минуты — кожа да кости, поди, под храмовым плащиком, и росточком не вышла, всего-то ему по подбородок будет. Минута и есть.
Благуша распахнул дверь в конце вагона, настороженно выглянул в тамбур. А вдруг недостающий Пивень здесь? Но нет, пусто, лишь в окнах бесшумно стелется степь, кланяясь травами на ветру, да изредка мелькают веховые олди. А тамбур-то здесь куда просторнее, чем прежние, обратил внимание Благуша, меряя его шагами, — десять шагов в длину! Понятое дело, для махиниста — все условия!
Остановившись перед дверью, ведущей уже в нутро самой Махины, он занес было кулак, чтобы постучать, но сразу не решился, так и замер с поднятой рукой, испытывая чуть ли не священный трепет перед махинистом. Это ж какой талантище нужно иметь, чтобы управлять такой сложной штукой, как Махина!
Но время не ждало. Кто знает, что сейчас делают бандюки в вагонах? Может, уже грабят неповинных седунов? Может, уже ищут его, Благушу? Может, вот прямо сейчас сзади откроется дверь и...
Благуша вздрогнул и, затаив дыхание, напряженно прислушался. Послышалось? Шаги? Да нет, и впрямь послышалось... Вот же разыгралось проклятое воображение, оторви и выбрось, аж в пот бросило!
Благуша торопливо смахнул проступившую на лбу испарину рукавом армяка. Затем, собравшись с духом и заранее приготовившись, ежели надобно, терпеливо ждать, осторожно постучал в дверь костяшками пальцев. Но едва рука успела коснуться стальной поверхности, как дверь распахнулась во всю ширь, словно только стука Благуши и ждала, и... рослый и дородный Благуша тоненько ойкнул, чувствуя, как сердце от внезапного страха ухнуло в самые пятки, а потом и еще ниже, проваливаясь сквозь каблуки и шлепаясь прямо под колеса Махины.
Высунувшись из дверного проема, над его головой нависла жуткая харя. Чуть ли не с потолка. Харя была красной, у нее имелись маленькие черные глазки, казалось просверливающие тебя насквозь, из-под напоминающего переспелую сливу и формой, и цветом носа выбегали, ложась на плечи и даже свисая с них, рыжие усищи толщиной никак не менее ладони, а по верху хари во все стороны торчали растрепанные и рыжие же патлы. Благуша обнаружил, что ему пришлось чуть ли не до отказа повернуть голову слева направо, чтобы окинуть взглядом затянутые до треска в черную шелковую рубаху плечи едва поместившегося в коридоре великана.
Не успел слав опомниться и пуститься наутек, как бандюк сцапал его за грудки и одним мощным рывком втащил в махинное отделение, попутно ударом ножищи с грохотом захлопнув за собой стальную дверь.
— Ну наконец-то хоть один дудак сообразил в гости зайти! — Бандюк радостно оскалил желтые зубы, дохнув на слава таким жутким сивушным перегаром, что, окажись в столь несчастный для себя миг здесь птица, сверзнулась бы вниз на лету. — Ну проходи, проходи!
— Да я это... да я не то... да я как-то... мимо тут... — невразумительно забормотал слав, чувствуя себя в руках великана, как беспомощная игрушка чувствует себя в руках злого ребенка, собравшегося пооткручивать этой игрушке все, что болтается.
— Да заходи, чудик, пар те в задницу! Я ж тут от скуки скоро или совсем стуманюсь, или сопьюсь без собутыльника напрочь! Золушок-то мой, помощничек хренов, заболел, пришлось ходку в одиночку делать!
И без дальнейших уговоров рыжий здоровяк так же бесцеремонно подтащил Благушу к обнаружившемуся в двух шагах металлическому столику под смотровым окном, с парой табуреток по бокам. Да с размаху и усадил на одну из них. Силой детина обладал столь мощной, всесокрушающе первобытной, что противиться ему не было никакой возможности. Благуша и не противился, лишь слабо трепыхался.
Рухнув на соседний табурет, жалобно и пронзительно застонавший под массивной тушей, бандюк протянул Благуше широченную лапу, смахивающую размером и видом скорее на лопату, чем на человеческую пятерню, и заявил:
— Давай знакомиться, я — Ухарь, махинист, а тебя как звать-величать, пар те в задницу?
— Махинист? — слабо пискнул Благуша. Затем прокашлялся и уже нормальным голосом повторил: — Махинист?! — И с жаром пожал огромную лапу сразу двумя руками, — Оторви и выбрось, а я уж тебя за бандюка принял!
— Это еще почему? — грозно насупил брови Ухарь.
— Да я к тебе шел, чтобы предупредить, — торопливо заговорил слав, не желая затрагивать щекотливую тему, — в общих вагонах ватага Рыжих объявилась! Соседка сказала, что на предпоследней остановке влезли, когда я спал, а как проснулся — они уже тут, песни во все горло дерут, под балабойку...
Объясняя Ухарю, что к чему, попутно Благуша с любопытством вертел головой, осматривая внутреннее помещение Махины, так называемой махинерии, куда довелось попасть впервые в жизни. Кабина оказалась весьма просторной, шагов десять в длину, не меньше, да шагов шесть в ширину. В задней стенке, рядом с тамбурным выходом, прорисовывались дверцы встроенного шкафа-запасника и клоацинника, который можно было опознать по характерной табличке, изображавшей тучку, пролившуюся дождем. Рядом — просторный лежак, чтоб, значит, махинист мог в пути отдохнуть. Посередке, как свеча, торчал здоровенный, в два обхвата, железный бочонок парового котла с навешанными на поверхность различными приспособами для обслуживания. Котел шумно гудел топкой и попыхивай паром из щелей отводящих труб, уходивших куда-то в потолок. Ну а впереди, как раз под окнами — огромным, во всю ширь махинерии, лобовым и двумя поменьше — боковыми, — располагался вогнутый щит, навороченный куда как круче котла. От всевозможных циферблатов со стрелками, рычажков, колесиков, рядов подсвеченных изнутри разным цветом квадратных окошек и просто загадочных выступов аж рябило в глазах! Напротив всей этой разноколесицы из пола торчало вместительное мягкое кресло для самого махиниста, на чем, собственно, осмотр махинерии можно было и закончить. Ах да, еще была боковая дверь, как раз напротив кресла, сейчас наглухо запертая, куда махинист заходил со Станции перед началом рейса и куда, само собой, выходил по его окончании. Переться через вагоны, чтобы воспользоваться выходом для седунов, конечно же, было не с руки, да и не по положению...