«Он ничего не забыл, – с благодарностью думал Верагут, – верно, в нашу последнюю встречу мы пили только мозельское, а однажды вечером даже кутнули как следует».
Он прикинул, что в подвале, где ему редко доводилось бывать, наверняка больше не осталось мозельского. Надо будет сегодня же сделать заказ, решил он.
Снова усевшись перед холстом, он оставался в рассеянии, что-то тревожило его и не давало достичь той степени концентрации, когда сами собой приходят удачные решения. Поэтому он поставил кисть в стакан, сунул письмо друга в карман и с нерешительным видом медленно вышел из дома. Ярко сверкало на солнце озеро, начинался безоблачный летний день, залитый светом парк звенел птичьими голосами.
Верагут посмотрел на часы. Должно быть, утренние уроки Пьера уже кончились. Он бесцельно побрел по парку, бросил рассеянный взгляд на коричневые, усыпанные солнечными бликами дорожки, прислушался к тому, что делалось в старом доме, прошел мимо игровой площадки Пьера, на которой стояли качели и высилась куча песка. Наконец он подошел к саду и мельком взглянул на кроны конских каштанов, в тенистой листве которых еще сохранились радующие глаз яркие соцветия. Над полураскрывшимися розовыми бутонами в живой изгороди вокруг овощных грядок с легким прерывистым гудением кружились пчелы, сквозь темную листву деревьев донеслись удары часов на башне господского дома. Часы отбивали время неправильно, и Верагут снова подумал о Пьере, который носился с честолюбивой мечтой когда-нибудь, став взрослым, починить старый ударный механизм.
Вдруг из-за живой изгороди послышались голоса и шаги, мягко и приглушенно звучавшие в залитом солнцем воздухе, который был наполнен гудением пчел, криками птиц и густым ароматом гвоздик и бобов, лениво поднимавшимся над грядками. Это были его жена и Пьер. Верагут замер и стал внимательно прислушиваться.
– Они еще не созрели, надо подождать пару деньков, – услышал он голос жены.
В ответ раздался смех и детский щебет. На неуловимо короткое мгновение Верагуту показалось, будто от этой мирной садовой зелени, от нежно звучавшего в напряженной летней тишине невнятного голоска сына на него повеяло собственным детством. Он подошел к изгороди и через щель между вьющимися побегами заглянул в огород, где на освещенной солнцем дорожке стояла его жена в утреннем платье, держа в руке цветочные ножницы и легкую коричневую корзинку. От нее до изгороди было не больше двадцати шагов.
Художник на миг задержался на ней взглядом. Крупная фигура, серьезное лицо разочарованной женщины. Она склонилась над цветами, лицо скрылось в тени большой соломенной шляпы с обвисшими полями.
– Как называются эти цветы? – спросил Пьер. В его каштановых волосах играли солнечные блики, голые загорелые ноги при ярком освещении выглядели тощими, а когда он нагнулся, в вырезе блузы под загорелым затылком мелькнула белая кожа спины.
– Гвоздики, – ответила мать.
– Да, я знаю, – продолжал Пьер, – но мне хочется знать, как их называют пчелы. Должно же у них быть название и на пчелином языке.
– Разумеется, но этого не знает никто, кроме самих пчел. Быть может, они называют их медовыми цветами.
Пьер задумался.
– Чепуха, – решительно объявил он. – В клевере они находят ничуть не меньше меда, да и в настурциях тоже. Не могут же они всем цветам давать одно и то же название.
Мальчик внимательно разглядывал пчелу, которая кружилась над чашечкой гвоздики, потом, звеня крылышками, зависла в воздухе и жадно нырнула в розоватое углубление.
«Медовые цветы!» – пренебрежительно подумал Пьер, но промолчал. Он давно уже знал, что самые лучшие, самые интересные вещи невозможно понять и объяснить.
Верагут стоял за изгородью и слушал, разглядывая спокойное, строгое лицо жены и прекрасное, нежное, рано созревшее личико своего любимца, и сердце его каменело при мысли о том времени, когда его старший сын был таким же ребенком. Он его потерял, да и мать тоже. Но лишиться и этого малыша он не хотел. Нет, только не это. Он хотел, как вор, подглядывать за ним из-за забора, хотел приманить его к себе, а если и этот мальчуган отвернется от него, тогда и жить незачем.
По заросшей травой тропинке он неслышно отошел от изгороди и удалился, держась в тени деревьев.
«От безделья мало проку», – с досадой подумал Верагут и ускорил шаги. Он вернулся к своему мольберту. Преодолевая отвращение и подчиняясь выработанной годами привычке, он снова настроился на работу и обрел сосредоточенность, которая не позволяет ходить вокруг да около и все силы направляет на то, что нужно сделать в данный момент.
В доме его ждали к обеду. Ближе к полудню он тщательно переоделся. Выбритый, причесанный, в синем летнем костюме, он выглядел не моложе, но свежее и элегантнее, чем в потертом рабочем сюртуке. Взяв соломенную шляпу, он хотел открыть дверь, но она сама распахнулась навстречу ему, и вошел Пьер.
Верагут наклонился и поцеловал мальчика в лоб.
– Как дела, Пьер? Учитель хорошо с тобой позанимался?
– Да, только с ним очень скучно. Когда он рассказывает какую-нибудь историю, то не затем, чтобы развлечь меня, а чтобы преподать урок. И заканчивает всегда одним и тем же: хорошие дети должны вести себя так-то и так-то… Ты рисовал, папа?
– Да. Видишь ли, я писал рыб. Скоро я закончу картину, завтра ты сможешь ее посмотреть.
Он взял мальчика за руку и вышел с ним из дома. Ничто не оказывало на него такое благотворное действие и не будоражило глубоко затаившуюся в нем доброту и беспомощную нежность, как чувство, что он идет рядом с малышом, подлаживается под его маленькие шажки и держит в своей руке его легкую, доверчивую ручонку.
Когда они вышли из леса и оказались на поросшей тонкими березами лужайке, мальчик огляделся и спросил:
– Папа, а мотыльки тебя боятся?
– С какой стати? Не думаю. Недавно один очень долго сидел у меня на пальце.
– Да, но сейчас не видно ни одного. Иногда, когда я иду к тебе совсем один и прохожу в этом месте, по пути мне встречается много-много мотыльков, я знаю, это голубые мотыльки, они узнают меня и смело подлетают совсем-совсем близко. А мотыльков можно кормить?
– Я думаю, можно. Давай в следующий раз попробуем. Надо тихонечко вытянуть руку с капелькой меда на ладони, тогда мотыльки прилетят и будут пить.
– Отлично, папа, давай попробуем. Только скажи маме, пусть она даст мне немножко меду. Тогда она поймет, что он мне на самом деле нужен и что это не глупости.
Опередив отца, Пьер вбежал в открытую дверь и помчался по широкому коридору. Мальчик уже давно был у матери и приставал к ней со своей просьбой, а ослепленный солнечным светом Верагут еще долго искал в холодном полумраке прихожей вешалку для шляпы и нащупывал рукой дверь в столовую.
Художник вошел и пожал жене руку. Она была чуть выше его ростом, у нее был здоровый вид и осанистая фигура. И хотя она не любила больше своего мужа, но все еще воспринимала потерю его расположения как печальное, необъяснимое и незаслуженное недоразумение.
– Можно садиться за стол, – спокойным голосом сказала она. – Пьер, иди вымой руки!
– А у меня новости, – художник протянул ей письмо своего друга. – Скоро приедет Отто, и я надеюсь, что он пробудет у нас некоторое время. Ты не против?
– Господин Буркхардт может занять две комнаты внизу, там ему никто не станет мешать, он может входить и выходить, когда захочет.