— А вот этот — глянь! — глазами лупает. Еще одну дозу ему вкатить?
Кто-то наклонился над ним, пощупав биение жилки на шее:
— Ладно, и так сойдет. Передоз — хуже.
Потом голоса отдалились, и всё опять провалилось во мрак.
— …Требует, стало быть, меня в Кремль, пред царские свои очи? Вот прям сейчас, на ночь глядя?
Старому вояке Ивану Дмитриевичу Бельскому, герою Смоленского сражения, Предписание дали разглядеть лишь из рук Посланца; словА «Это что еще за филькина грамота?» вслух произнесены воеводой не были, но за интонациями его читались вполне прозрачно.
— А кем выдано предписание?
— Будто сам не догадываешься, боярин! — усмехнулся Посланец, из старших благочинников.
— Никак нет, не догадываюсь. Военному человеку гадать вообще противопоказано. Итак?
— Последним и единственным на сейчас триумвиром — так понятнее?
— А почему тогда оно вообще без подписи?
— Да потому что предписаний таких нынче разослано под сотню — рука отсохнет подписывать! — скривился лицом благочинник, как-то причмокнув даже (а ведь у него зуб болит, ни с того, ни с сего с жалостью подумал Бельский). — Всем, почитай, вятшим мужам московским разослано — кроме годуновского охвостья, что окопалось на Знаменке. И ежели ты не к ним туда намыливаешься, боярин — попрошу следовать с нами. Будьте любезны!
Губы благочинника сжались в прямую линию, странно и жутковато задвигалась кожа на лбу; повинуясь его жесту, трое сопровождающих — диковинного вида монахов в надвинутых на самые глаза клобуках — взяли оружие наизготовку.
Арест, понял воевода — да и чего уж тут не понять. Никогда ведь не лез в политику, держась от всех этих кремлевских игр на пушечный выстрел — ан нет, всё равно не уберегся… Но как чувствовал ведь (перекрестился тут на лик Николы-чудотворца в красном углу), и успел вчера отправить всё семейство из Москвы в имение — ну а теперь-то чего уж: дедушка старый, ему всё равно!
— Евсеич, — полуобернулся он к стремянному — такому же старику, поседевшему в боях и походах, — шубу мою подай!
— Котору шубу? Хорьковую?
— Ее, знамо дело. Вишь как посвежело…
Минутою спустя он прошаркал, сломанно сгорбленный, навстречу Евсеичу, явившемуся из темных и безлюдных внутренних покоев с охапкой мягкой рухляди — а в следующий миг развернулся лицом к благочиннику, имея уже в руке извлеченный из рукава поданной ему шубы (хорьковой — по загодя уговоренному слову-сигналу) — аглицкий «Кузнец Вессон».
…Говорят, будто упыри умеют двигаться быстрее людей; но ведь не быстрее же пули!
Серебряной пули, самолично отлитой Бельским из фамильной гривны и освященной отцом Варламом, настоятелем храма Косьмы и Дамиана — как раз на такой вот крайний случай.
Дедушка старый, ему всё равно…
И прежде даже, чем благочинник осел на пол, свернувшись аккуратным калачиком и зажимая простреленный живот, а монахи выкарабкались из ступора, старик-стремянный открыл огонь на поражение из еще одной пары пистолей, терпеливо дожидавшихся своего часа под покровом хорькового меха, а воевода добрался уже до своей старой-верной сабли. ТрУсами монахи не были, и наутек не бросились — но боевой опыт их оставлял желать лучшего. Всё было кончено буквально за минуту: старый конь борозды не испортит.
Но ведь и — глубоко не вспашет, как гласит финальная, обычно забываемая, часть сего присловья. Как треснуть булавою (или саблей) воевода был еще не слаб, но вот удерживать в поле зрения одновременно всё творящееся вокруг — увы, увы!.. Вот и упустил из виду безоружного и вроде бы выключенного уже из игры серебряной пулей упыря-благочинника, и с запозданием среагировал на предупреждающий оклик «Боярин, сзади!» — а тот, собрав последние силы, прянул с полу и по-собачьи вцепился зубами в левую кисть воеводы…
Бельский, борясь накатывающим беспамятством, переводил взгляд с запоздало обезглавленного тела упыря — то на свою прокушенную кисть, то на саблю в другой руке, отгоняя предательски-малодушное «А, может, обойдется-рассосется?» Нет, не рассосется. И, пока он еще человек…
Протянул саблю окаменевшему Евсеичу и приказал:
— Руби — по локоть! Сей же миг!
— Боярин!..
— Руби!! Кому сказано?!!
Холод, холод. Тающий на лице снег — оттого и очнулся. Культя примотана к груди, грамотно. Евсеич везет его впереди седла — аккуратненько, будто умыкаемую невесту…
— Евсеич! Куда?