Глашатай в венгерском кафтане выступил вперед. Зычно гаркнул:
— Болярин Борис Феодорович люду московскому здравствовать желает!
Прикормленные лидеры общественного мнения — нищие и бродяги — тут же заорали:
— Здравия желаем болярину Борису!
Орали с ленцой и вразброд, это Годунов приметил. Сделал себе в уме пометку: нищеброды заелись и обленились. Стоит поговорить с пиар-отделом, чтобы те провели разъяснительную работу среди ЛОМов. Особенно с группой скандирования, отвечавшей за выкрики в толпе: эти явно заслужили кнута вместо водки.
— Болярин Годунов знать желает: имеет ли люд московский какую нужду али обиду? — выкрикнул глашатай.
Это был важный момент: сценарий близости с народом мог поломаться именно здесь. Но всё прошло гладко. Народ не успел ещё как следует разораться, как нижнюю ступеньку крыльца винтом выкатился юрод Николка — нагой, в железных веригах. Весь он был покрыт грязью, борода и волосья на голове торчали во все стороны.
— Вдову обиииидели! — взвыл по-волчьи Николка. — Обииидели!
Толпа заволновалась. Заверещали бабы из группы скандирования, ор подхватили мужики.
Дав толпе проораться, Годунов воздел длань.
— Тихо! — рявкнул во всю мощь лужёной глотки глашатай. — Тихо! Сейчас разберемся!
— Подымись, божий человек, — пригласил Годунов. — Что за вдова и какая у нее обида?
— Не подымуся! Буууу! Ироды! Вдову честнУю обидели! Фе! Фе! Фе! — юродивый присел и закрутился на пятке.
— Да что за вдова? — досадливо справился боярин у рынды.
— Сам не ведаю, — тихо повинился тот. — Не иначе, Николка опять халтурку какую взял, со стороны.
— Ужо ему! — вполголоса посулил Годунов. — Говори, Николка! — (это уже в полный голос). — Ничего не бойся!
— Вдову Кулебякину вдовьей доли лиши-и-ли! — завыл Николка. — Богородица на небеси плачем изошла-а-а!
— Кто такая, знаешь? — прошептал Годунов.
— Эту знаю, вдова купецкая, — тихо и быстро ответил рында. — Мерзкая баба. Полюбовников к себе водит. Мужа, бают, отравила, да видоков нет. Сейчас у сынов хочет отобрать поболее, чтобы на жизнь да на сласть хватало.
— Понятно, — кивнул боярин. — Как я крикну, давай отмашку.
— Вдову в обиду не дадим! Разберемся! — величественно пророкотал он.
Рында просигналил алебардой. Группа скандирования и нищброды включились, на сей раз дружно:
— Болярину слава!!!
Глашатай повел алебардой в другую сторону.
— Заступник! Отец родной!!! — завизжали бабы.
Годунов поклонился народу и скрылся. В Святых сенях снял высокую шапку, утер лоб. Подозвал кивком начальника пиар-отдела — дюжего детину со злобным лицом.
— Группа скандирования совсем мышей не ловит, — сообщил он. — Ты уж, голубчик, того…
— Всех разъяснить али токмо главных? — уточнил детина.
— Всех, но в щадящем режиме… а не как в прошлый раз. Нам такая текучка кадров ни к чему, — пояснил Годунов. — И вот еще что. Николка своевольничает. Взял деньги у какой-то сомнительной вдовицы.
— Профилактировать? — ухмыльнулся пиарщик.
— Миколку бить нельзя, — с грустью сказал Борис Феодорович, — а убивать пока не за что. Ты там того… придумай что-нибудь.
Пиарщик только плечьми пожал: дескать, а что тут придумаешь?
Николка был профессиональным московским юродивым. Работенка, конечно, та еще. Суть ее состояла в публичном вымогательстве у представителей власти каких-нибудь поблажек или потачек в пользу клиентов. Чтобы заниматься этаким промыслом, нужно было быть настоящим отморозком во всех смыслах этого слова. Начиная от совершенного бесстрашия и кончая святою жизнью. Даже чтобы нищенствовать, нужно было как минимум не мыться и ходить в лохмотьях. На брезгливых и щеголеватых москвичей это действовало. Николку же учил сам Порфирий Иванов сын, муж блаженный, который по любому морозу ходил нагишом. Хотя Порфирий в опасные дела не лез, а занимался целительством, в основном по бабской части — от головной боли до бесплодия. Николка же пошел юродствовать: он ни Бога, ни чёрта не боялся. Брал он, правда, много, но и альтернативы ему не было. Немногочисленные конкуренты в последнее время разбежались из Москвы как тараканы, опасаясь малокровия: кто в Коломенское, где эту публику традиционно привечали, а кто и подалее.