Сказанное приводит к одному очевидному, но жизненно важному пункту. Как и в любой значительной империи, власть и в Российской, и в Британской империях поддерживал целый ряд различных факторов. В их число входят и геополитика, и демография, а также то, что Майкл Манн называет военными, политическими, экономическими и идеологическими факторами. Относительная важность этих факторов менялась со временем в обоих случаях: к примеру, появление доктрин народного суверенитета и этнического национализма в XIX веке и там, и там создало серьезные, прежде не существовавшие, идеологические проблемы. В том, что касается идеологической и культурной власти, соотношение двух империй сложное. В отличие от русских, англичане были, несомненно, более «современны», чем их подчиненные; в то же время, они гораздо неохотнее ассимилировали (небелых) подданных в общество и элиту своей метрополии, нежели русские. В сфере экономики сравнение намного более ясное. Британию значительно сильнее поддерживала коммерческая и финансовая сила, чем Россию. Будучи верным и для XVIII века, это обстоятельство развилось еще сильнее в XIX веке, когда индустриальная революция начала преображать силу государств.
В 1856–1914 годах Россия оставалась великой державой и великой империей. Несмотря на опасения части правящей элиты, она не оказалась в одном ряду с Китаем, Польшей или Персией, по крайней мере, не раньше 1918 года, когда самые страшные кошмары царских государственных деятелей воплотились в реальность: немцы заняли Ригу и Киев, турки – Баку, а Россия распадалась. К 1914 году потенциальная сила России и ее стремительное экономическое развитие стали предметом серьезной озабоченности и для Берлина, и для Лондона. Многие предсказывали, что будущее, и даже близкое будущее, будет принадлежать России, и эти предположения являлись очень важным фактором в политике великих держав и в создании ситуации для начала Первой мировой войны.
Однако, по ряду факторов Россия в 1856–1914 годах оставалась на экономической периферии второго мира Европы, будучи в социально-экономической сфере ближе к Италии и Испании, нежели к Германии и Британии. У нее было слишком много общих проблем в отношении политической нестабильности с этим периферийным, отсталым, но стремительно развивающимся вторым миром. Как обнаружили российские правители в 1905 и 1917 годах, единство на внутреннем фронте оказалось ключевым фактором для власти любой империи. В Британии и Германии относительное единство во многом достигалось благодаря военным победам и триумфальной консолидации империи. Относительная слабость усложняла такие победы для периферийных держав, которые в результате теряли легитимность. Жажда легитимности и признания привела Испанию и Италию к катастрофам Ануала и Адовы, которые, в свою очередь, стали причиной крупных политических кризисов их либеральных режимов10. Эквивалентом в случае России является война с Японией и революция 1905 года, не говоря уже о последовательном стремлении к международному статусу и признанию.
Различие между британской финансовой и коммерческой силой и российской, более традиционной военной и династической, империей фундаментальное. «Капитализм джентльменов» мог быть или не быть ведущей силой британского империализма, в России же он был бы экзотическим явлением11. Относительная слабость коммерции и финансов помогает объяснить, почему Россия очень редко могла контролировать с помощью непрямого экономического воздействия даже прилегающие к ее границам территории. Политическая власть и аннексия с большой вероятностью наступала раньше, чем в случае Англии, хотя, как обычно, это частично зависело от того, могла ли угроза, исходящая от соперничающей державы, подстегнуть формальное установление прямого политического контроля.