А в России он наблюдал за генералами, министрами, странно называвшимися «наркомами», за крупными инженерами, и все они были совершенно лишены какой-либо позы.
Все были тем, кем были. Даже те десятки русских попроще, которые попали в сферу его визита. Четкость обслуживания, общение нижестоящих с вышестоящими напоминали лучшие прусские образцы, но в самой этой четкости было не желание угодить, а сознание важности исполняемого дела. Эти люди не пытались изображать фальшивую восторженность. Они были вежливы, но сдержанны. Зато в них — даже в офицерах безопасности — было видно искреннее желание понять: кто же приехал к ним сейчас и ездит по стране? Враг, прикинувшийся другом, или бывший враг, решивший стать если не другом, то партнером?
И все чаще внутренние реакции фюрера начинали удивлять его самого. Они становились все более простыми и человеческими. Этот второй за последние восемь месяцев его визит в Москву был неофициальным, как и первый. И он взял с собой лишь небольшой личный штат и техническую группу связи. Это тоже позволяло быть самим собой… Хотя… Гитлер мысленно усмехнулся: как раз тут-то он все менее оставался таким «самим собой», к которому привык и которого хорошо знал. Возможно, этому помогала и мысль о Еве…
КОГДА Молотов во время своего очередного приезда в Берлин предложил фюреру этот недельный визит-отпуск, он вначале откровенно, не сдерживаясь, рассмеялся:
— Герр Молотов, вы сами прекрасно понимаете, что ваше предложение для меня настолько же соблазнительно, насколько и не выполнимо. Я все еще под впечатлением моего первого визита в Россию, однако у меня на руках столько дел, что мое постоянное пребывание здесь абсолютно необходимо. Вы — счастливые люди… У вас проблемы мирные, а у нас здесь — война. Ведь вы ее за нас не выиграете… Или?…
Гитлер многозначительно помедлил. Однако Молотов молчал, смотрел не мигая и спокойно ждал продолжения. Гитлер вновь — теперь уже с натугой — выдавил из себя смешок и продолжил:
— Или… мы ее можем выиграть вместе?
Вопрос был задан прямо, и хотя рейхсканцлер всеми силами постарался придать ему шутливый характер, он явно намекал, что понимать сказанное русский может так, как ему удобнее. Можно — как шутку. Можно — как намек. Можно — как предложение…
Гитлер молчал. Молчал и Молотов. Гитлер ждал. Черт побери! Бывает молчание многозначительное, бывает презрительное, бывает тупое. У Молотова молчание было молчаливым, и не более того. Гитлер сам обладал при необходимости большими запасами выдержки. И поэтому не мог не восхищаться собеседником, у которого, похоже, выдержка была просто неиссякаемой. Без какого-то определенного запаса. Непонятно откуда, у Гитлера вдруг появилась неожиданная мысль: «Может, попросить его дать мне пару уроков молчания?» Странно, но она позабавила, хотя более демонстрировать свою веселость фюрер не собирался никаким образом — ни натуральным, ни вымученным.
Пауза повисла так, что еще немного — и она могла обрушить весь разговор, но тут Молотов чуть шевельнулся в кресле, как бы стирая молчание этим легким движением, и без прямой связи с вопросом, как всегда невозмутимо, ответил:
— Герр канцлер, мы относимся к вашим проблемам с полным пониманием. Однако, — и тут у монолитного Молотова вдруг зажегся в глазах явно лукавый огонек, — у нас сейчас устанавливаются неплохие и даже доверительные отношения. Объем их растет, может вырастать и глубина…
Молотов тоже многозначительно помолчал и продолжал:
— Этим летом стоит отличная, устойчивая погода, и вы могли бы не только провести несколько дней в переговорах, но и немного отдохнуть вдали от привычной обстановки. У меня есть для вас личное письмо товарища Сталина по этому поводу…
Вскрыв переданный ему Молотовым пакет, перед тем как приняться за немецкий текст, Гитлер внимательно всмотрелся в рукописный оригинал. Автограф Сталина он держал в руках впервые. Почерк был крупным, явно разборчивым, уверенным и размашистым одновременно. Фюрер невольно задержался на тексте, пытаясь уловить общий тон по зрительному впечатлению. Письмо рождало доверие, и Гитлер перевел взгляд на машинописный перевод: