Расходятся не оценки, а картины происходящего. Общей точки отсчета нет даже для того, чтобы четко структурировать конфронтацию. Это намного опаснее, чем системное и систематизированное противостояние второй половины ХХ века. Механизмы управления ущербом, весьма обстоятельно проработанные ко второй половине холодной войны, сейчас надо восстанавливать заново.
Дипломатия – ценный инструмент. Но он работает вхолостую, если у политического руководства отсутствует генеральное целеполагание, видение будущего. Чтобы согласовать и защитить интересы, их нужно сформулировать не «текучим», а конкретным образом. В противном случае вместо Хельсинского процесса получается Минский – тот самый, в рамках которого пытаются прекратить кровопролитие на востоке Украины.
Он вообще в каком-то смысле модельный для современного мира. Если очистить политико-дипломатическую кожуру, его смысл – создание контекста, в котором взаимоисключающие реальности могут сосуществовать, ни в чем не соглашаясь, но и не соскальзывая к немедленной схватке. Главное – не ставить вопрос четко и однозначно; это моментально разрушит все, поскольку покажет ту самую несовместимость картин мира. Из-за событий на Украине активно заговорили о «гибридной войне», в которой зачастую попросту непонятно, идет ли вообще настоящая война или нет. Но ее оборотной стороной является и «гибридная политика», когда конечная цель либо неясна и не заявлена, либо и вовсе отсутствует.
Когда принималось крымское решение, а ситуация заставляла делать это очень быстро, глава государства не мог не понимать, что это шаг вполне эпического характера, знаменующий отказ от следования набору представлений, которые сложились в Европе и на Западе в целом за несколько десятилетий. И после него возвращения к «бизнесу как обычно» в отношениях с наиболее значимыми внешними партнерами не будет.
Наиболее принципиальным моментом стала аргументация присоединения Крыма, изложенная во внеочередном послании президента 18 марта. Основным мотивом стала не национальная безопасность (судьба Черноморского флота, расширение НАТО), а тема «русского мира» и защиты соотечественников там, где они в этом нуждаются. Делая упор на этом аргументе, Владимир Путин, по существу, предопределил дальнейшее развитие событий – реакцию российского общества (всплеск патриотического энтузиазма), соотечественников на востоке Украины (ожидание крымского сценария) и внешнего мира (страх националистически окрашенной экспансии).
Слово, вернувшееся в мировой политический лексикон в связи с украинским кризисом, – ревизионизм. В нем обвиняют Россию, которая, объявив о присоединении Крыма, фактически отвергла систему отношений, сложившуюся по итогам холодной войны. Россия же уверена, что никакой системы, по сути, и не было, потому что холодная война закончилась какой-то недосказанностью. Вроде бы и понятно, кто выиграл, а кто проиграл, но формально проигравших нет; победители фактически считают сложившуюся ситуацию новым порядком, а юридически он не закреплен. Ревизия модели, которая всегда существовала скорее по умолчанию, чем по договоренности, тоже очень странная. Это ревизионизм не претендента, который бросает вызов гегемону, а немецкого социал-демократа Эдуарда Бернштейна, известного нам благодаря сокрушительной критике Ленина. Мол, цель – ничто, движение – все. Минский процесс, иными словами.
Весной 2014 года казалось, что Россия действительно сделала заявку на пересмотр правил игры. Однако крымская мотивация, ее основная линия, не выводит на этот глобальный уровень. Напротив, она замыкает на вполне локальную проблему, укорененную в национальной истории. Как резко сформулировал американский международник Ричард Хаас, «Россия больше не способна предложить нечто такое, что понравится кому-либо, кроме этнических русских», а потому заведомо периферийна и не может служить источником по-настоящему серьезных вызовов для США. Выражаясь более позитивно, консолидация собственного общества, очерчивание «своего круга» оказалось важнее крупных инициатив, направленных вовне.
Вдоль российских границ напряглись соседи – от союзных Белоруссии и Казахстана до недружественных стран Балтии, – опасающиеся раскручивания спирали «русского мира» уже на их территориях. Масла в огонь страхов подливал Запад. Внутри страны надежды многих на новую жизнь воплотились в идее Новороссии – форпоста «русского мира» за пределами искусственных, по мнению немалой части сограждан, границ РФ. Оба подхода объединяет одно – опасения/предвкушения (нужное подчеркнуть) решительного броска России «за флажки», выставленные итогами холодной войны.