— Тс-с-с, — прошептал он ей. — Обсудим? Ты тихо сидишь и меня не трогаешь, а я тихо ухожу.
Овчарка чавкнула пастью, закинула голову вверх и завыла. Сначала тоненько, визгливо, а потом все громче и громче. «Как по покойнику», — всплыло в мозгу дурацкое суеверие. Макар вскочил на ноги, машинально отряхнул колени загубленных джинсов и мстительно пожелал диггеру, что остался внизу, «спокойной» ночи — с расспросами и дознаниями: «Что это вы тут забыли, товарищ бородач? Не знаете, что ли, — завод теперь частная собственность господ Ангурянов?»
Макар припустил вверх — к машине, дороге домой и горячему чаю.
Ангуряновские «ребятки», которых срочно выдернули, казалось бы, по пустяку — «вроде шарится кто-то вдоль эстакады, разберитесь!» — тихо матерились.
— Что, ментов вызовем? Или сами справимся?
— Никаких ментов. Юрию Торосовичу позвонить надо, пусть решает, что делать... с этим. Вот ведь засада — первый выход на объект и сразу такое!
Бородатому московскому диггеру и впрямь досталась «спокойная» ночь — правда, теперь уже вечная. Его тело, раздернутое-разорванное тонкими стальными проволоками на шесть неравных частей, кусками валялось в правом коридоре, что вел к бывшему заводу и нырял дальше — в тихий лабиринт, неприветливый город под городом, не размеченный ни на одной из существующих карт. Почти ни на одной.
Глава третья. Дом
— Каро, завтракать!
— Бегу, ма.
Карина спускалась с мансарды по лестнице, привычно считая ступени. Две высокие, одна скрипучая, за ней — потертая с трещиной, дальше три новые ступеньки-близняшки — и узкая площадка. Гости всегда бьются здесь о перила локтями. Не только, кстати, гости — мама до сих пор не научилась вовремя поворачивать, и даже Роберт вчера набил синяк на руке.
Девушка усмехнулась, закрыла глаза и вслепую скользнула на нижний пролет — стремительная и юркая, как змейка. Казалось, еще совсем недавно дед Торос ловил ее внизу — «Каро, нет! Не так! Слушай! Слушай себя» — и будто вчера еще она катилась вниз неуклюжим колобком. А теперь ей пятнадцать и дед, посмеиваясь в усы, называет ее Королевой Червей и уточняет, что это не карточные черви, а самые что ни на есть земляные. Карина делает вид, что обижается, на самом же деле для нее это лучшая в мире похвала. Тогда, когда никто другой не слышит, дед зовет ее по-армянски «лусик», что, конечно же, значит солнечный лучик, и не просто так ласковое прозвище, а прозвище со смыслом.
Карине исполнилось пять, когда старый Торос впервые привел ее в лабиринт, потушил фонарь и позволил пройти сто метров до первого поворота. Он молчал, не направляя ее ни звуком, и за это она была ему благодарна. За то, что поверил в нее сразу. За то, что понял: она — не обычный ребенок. Она — смотрительница ростовского подземелья. Такая, какой была прапрабабушка Ануш. В тот день Карина впервые ощутила над собой высокие своды лабиринта, услышала, как шепчется с камнем вода, как, раздвигая корнями почву, тянутся в самое небо деревья, как облизывает гальку подземный ручей, как сворачивается в клубок сонная гусеница. Девочка медленно, касаясь ладошкой стены, дошла до угла, втянула в ноздри незнакомый терпкий запах, обернулась, уже почти бегом вернулась к деду и, не дойдя двух шагов до него, остановилась.
— Почему папа говорит, что тут, как в могиле? Что темно и дышать нечем? Тут совсем не темно.
— Да, лусик. Тут светло, только не каждому дано понять. — Дед добродушно щелкнул внучку по носу, и она не удивилась, что старик в кромешной тьме не промахнулся, увидел. Она тоже «видела»! Не глазами, нет. Всей собой. Видела не только стены и потолки, не только капканы и ловушки. Она видела вечность. Но это, став постарше, Карина подобрала правильное слово — вечность. А поначалу ее, стоило лишь спуститься в лабиринт, захватывало ликование, сравнимое разве с тем, что бывает в самолете в те секунды, что лайнер отрывается от земли. Иногда затхлый и липкий, иногда теплый, чаще холодный и пронизывающий ветер подземелья будоражил и волновал девочку до слез. Никто в семье, кроме деда, ее не понимал. Отец, ходивший вниз редко и по необходимости, морщился, когда она делилась восторгами. Темнела лицом мать. А брат немедленно принимался ехидничать. Один лишь дед довольно щурился.