Свою отечественную технику старались освоить, изучить сильные и слабые стороны. Помнили приказ Верховного главнокомандующего Сталина: «…нельзя победить врага, не овладев всем искусством войны, не изучив своего оружия…» Пожалуй, первые два года войны ушли на решение этой задачи, а потом, после сражения на Курской дуге, мы начали по-настоящему бить фашистов. Короче, мы стали мастерами.
Самое ценное, что ковалось с первых дней войны, – это дух взаимной выручки, товарищества, дружбы. Презрительное словечко «сачковать», увиливать от работы, я впервые услышал на войне. Но явных сачков в полку было немного. Большинство пользовались уважением за то, что не прятались за спиной сослуживцев. В эскадрильи царила особая доверительная обстановка. Командиры обращались с подчиненными как с товарищами.
41-й, верно, страшный год. Сначала мы верили спокойным сводкам Совинформбюро о сдаче наших городов якобы в порядке планомерного отступления. Верили потому, что помнили подобную тактику маршала Кутузова в войне с Наполеоном. Но когда наши войска сдали гитлеровцам Минск, Смоленск и другие крупные города, закралось сомнение, и среди нас родилось острое словечко «драпать». Оно было в обиходе солдат и командиров. Однако никто из нас не сомневался, что рано или поздно, под Москвой или Владимиром, немцев остановят и погонят назад. И эта вера была сильнее любого оружия.
Сталин, к сожалению, просчитался во многом. В первую очередь в сроках нападения. Он полагал, что Гитлер должен предъявить Москве какой-либо ультиматум, прежде чем начать войну. Москва в ответ предложит начать переговоры с целью рассмотрения требований и претензий Берлина. Таким образом, Сталин рассчитывал затянуть переговоры до момента, когда Красная армия закончит программу перевооружения, рассчитанную на конец 1942 года. Гитлер, однако, не выдвинул ультиматума и без объявления войны напал на нашу страну. В этом суть сталинского определения «вероломного и внезапного» нападения со стороны Германии, а не в том, что Красная армия была не готова к войне и она якобы явилась для нее полной неожиданностью. Напротив, в войсках только и разговоров было о неизбежности войны.
Вопросы, вопросы… Мы задавали их себе на фронте в пору, когда из-за непогоды прекращались боевые полеты и наступала короткая передышка. Тогда в землянке у печурки кто про себя, а часто и вслух обсуждались наболевшие вопросы: как же так случилось? Ответ был – мы не умели тогда вести современную войну. Сталин, в общем-то гражданский человек, просчитался, полагая, что армия живет по своим жестким законам и должна быть готова в любую минуту по тревоге дать отпор противнику. Да, нас в военном училище обучали этому, заставляли зубрить Устав. Устраивали боевые тревоги, наказывали тех, кто в считаные минуты не успевал соскочить с койки, одеться, взять винтовку и встать в строй. И, наоборот, объявляли благодарность тем, кто укладывался в срок.
Мы были поражены обстановкой, когда прибыли из училища в боевой полк. Шла война, а никто нас не выстраивал, не проверял, начищены ли сапоги, блестят ли пуговицы, не грязен ли воротничок гимнастерки. Никто не водил нас строем по гарнизону в столовую или на аэродром. Сначала мы вытягивались по стойке «смирно» и отдавали честь встречному офицеру. Позже лишь прикладывали ладонь к виску, как это делали все летчики, будто подчеркивая, что авиация – не пехота, а особая каста.