Нири не возвращалась к этой истории до того самого воскресного утра, когда проводила свою подругу Шир до родильного зала и вместе с ее мамой и сестрой простояла несколько часов, прислушиваясь к происходящему за окрашенной в серый цвет автоматической дверью. Наконец-то раздался плач новорожденного, и группка женщин, объединенная общим напряжением, с облегчением начала распадаться, расползаться по углам, растроганно вздыхая и всхлипывая в сотовые телефоны. Все, кроме одной: мама Шир осталась стоять, нервно обнимая себя за плечи (Нири тогда подумала, что она в буквальном смысле держит себя в руках), и по-прежнему не сводила глаз с дверей до тех пор, пока вышедшая акушерка объявила, что Шир переводят в комнату, а это значило, что все в порядке. Этот эпизод неожиданно всплыл в памяти Нири, когда она сама была беременна, он как бы предупреждал о том, что ждет ее впереди.
Узнав о своей беременности, Нири не бросилась немедленно звонить маме. Правда, эта сознательная задержка длилась всего лишь пару часов, но этого оказалось достаточно, чтобы провести между ними границу тем мысленным карандашом, которым она отделила от всех ее саму, Офера и невидимый плод, очертив свою новую семью. Позже она поняла, что это было начало новых, очень непростых отношений.
Все последующие месяцы Нири провела в бескомпромиссной борьбе со своей мамой. Каждая их встреча превращалась в поединок: Нири сердилась, высказывала упреки и требования, рыдая оттого, что ее не понимают.
– Объясни, чего ты от меня хочешь! – в отчаянии просила мама, и Нири, сознавая, что у нее нет ответа, в бессилии хлопала дверью или бросала трубку, исчезая на несколько дней до следующей ссоры. Она горько жаловалась подругам, что мама ее разочаровала, что устала от бесконечных пререканий, но при этом продолжала испытывать ее, считая, что хорошая мать не нуждается в подсказках; и вновь обижалась.
– Да, я хочу, чтобы она меня баловала, пока это еще возможно! – как-то сказала она Оферу, привлекая его на свою сторону. – Чтобы покупала мне подарки, книги, чтобы ее по-прежнему волновала я, а не только моя беременность.
Намного позже, вспоминая это время, она поняла, что всего лишь навсего, хотела опять ощутить себя маленькой девочкой, беззаботной и обласканной, рядом с мамой, готовой ради нее на все.
Не только для Нири, но и для ее мамы это была нелегкая пора, когда переполнявшие ее, иногда противоречивые чувства мешали сосредоточиться днем и не давали уснуть по ночам. Постепенно все наладилось. Интуитивно, сама того не замечая, мама отошла на второй план, воздерживаясь от советов и категоричных замечаний, вынуждая Нири полагаться на Офера и заставляя ее поверить в себя.
На девятом месяце возникло подозрение на инфекцию, и Нири срочно направили в больницу. Там, в приемном покое, между тонкими матерчатыми перегородками она вслушивалась в напряженные голоса, всматривалась во взволнованные лица, пытаясь разгадать по выражению глаз, что испытывает мать, когда она не просто рядом с дочерью, а вся как будто растворилась, слилась с ней, оставив за собой одно-единственное право и одну-единственную обязанность – быть матерью. Вот тогда-то вдруг и всплыл в памяти силуэт мамы Шир, не сводящей глаз с дверей родильного зала; и Нири поняла, что момент родов – это вершина того пути, который проходят мать и дочь – обе вместе и каждая по-отдельности.
Вернувшись домой с малышкой на руках, Нири все еще оставалась во власти пережитого ею потрясения. Как солдат после боя, она пыталась восстановить детали, возможно, ускользнувшие от нее в минуты боли и величайшего напряжения. Она приставала с расспросами к Оферу, выспрашивала тех, кто провел эти часы возле двери родильного зала, но они довольно быстро отказались от «дачи показаний» в проводимом ею «следствии». Единственная, кто осталась ее верной собеседницей, была мама, готовая вновь и вновь рассказывать, как стояла у дверей и слышала стоны, а затем раздался такой долгожданный и все равно неожиданный плач, возвестивший о рождении Тамар. И с каким неописуемым, ни с чем не сравнимым чувством облегчения и радости она сообщила всем: «Я бабушка!» Слушая это уже в который раз, Нири с жадностью впитывала каждое слово, согреваясь от маминой любви и тревоги и поражаясь, насколько переплетены их с мамой жизни и чувства.